— Правительство заботится о них точно так же, как обо всем остальном населении Египта, — бесстрастно ответил эль-Фатгах.
— Позвольте мне повторить свой вопрос, — терпеливо сказал Гвидо. — Я не спрашиваю, заботится ли правительство Египта о жителях Сиваха, а как раз наоборот — почему не заботится?
— Оно уделяет Сиваху не больше и не меньше внимания, чем другим городам, включая и столицу.
— У меня сложилось другое впечатление, — возразил Гвидо. — По-моему, о Сивахе заботятся гораздо меньше, а точнее — вообще не заботятся. А сивахцев правительство вообще не интересует.
— Это говорит о том, что жители Сиваха довольны своим правительством, — сухо сказал Селим. — Люди по большей части интересуются властями, когда хотят покритиковать их.
— Своим интересом люди доставляют правительству гораздо больше неприятностей, чем критикой. Некоторые устраивают заговоры, восстания, революции, свергают правителей, меняют одних на других, строят демократию на трупах диктаторов, устанавливают республику вместо монархии и так далее. Такие вещи случаются даже в Египте, не так ли? Но сивахцы никогда в этом не участвуют. На протяжении всей истории — а она у Египта немалая — это племя никогда не тревожило государственных мужей — от фараонов до Садата. Оно всегда всем довольно. Разве они когда-нибудь жаловались на низкую зарплату? Или на высокие налоги? Разве их волнует пассивность в общественной жизни страны? Они никогда никого не беспокоили. Возмущались ли когда-нибудь сивахцы решениями, принятыми в верхах через их головы и без их ведома? Никогда. Откровенно говоря, иначе и быть не может: у жителей Сиваха нет своего мнения. Я говорю об общественной жизни, хотя эта жизнь складывается и из их жизней. Нигде больше я не встречал такого безразличия.
— Вы уверены, что действительно столкнулись здесь с подобным безразличием? — мягко спросил Селим.
— У меня есть глаза и уши, господин вице-губернатор, — резко возразил Гвидо. — И в этом смысле пустыне не удастся отделаться миражами. Селим молчал.
— Напрашивается единственное разумное объяснение: сивахцы не интересуются политикой, потому что они вообще ничем не интересуются. Может быть потому, что они от рождения мягкотелы и глупы. Но эту гипотезу я отбросил, когда попал в Сивах и убедился в обратном.
Эль-Фаттах, казалось, был заинтригован.
— Так, значит, вы все знали до того, как предприняли эту поездку? — удивленно спросил он.
Но Гвидо не так-то легко было сбить с толку:
— Я интересуюсь историей слишком серьезно, чтобы не заметить такой особенности. Ведь тысячелетиями в обществе насаждалась мысль о том, что сильный всегда прав.
— Возможно, у жителей этого оазиса имелись свои причины быть удовлетворенными правом сильного, — предположил Селим.
— Вполне возможно, — согласился Гвидо, саркастически усмехнувшись. Но Селим был нечувствителен к дерзостям, а тем более к насмешкам.
— Значит, пребывание здесь, мистер Андреотти, навело вас на мысль о какой-то другой причине миролюбивого нрава сивахцев, чем та, которую вы назвали сначала?
— Нет, — вздохнул Гвидо. — Я не нашел никакой причины. Ее просто нет.
— Вот видите! — любезно завершил беседу хозяин, вставая, чтобы проводить гостей к выходу.

* * *
— Почему тебя так волнует равнодушие к политической власти жителей Сиваха? — спросила Вана, когда они снова остались наедине. — Ты что, хочешь всех людей сделать счастливыми?
— Думаешь, у меня может быть другая причина?
— Я не думала, что ты так любишь человечество.
— Ты, видимо, недостаточно меня знаешь.
— Видимо, я совсем тебя не знаю. И это меня пугает.
— Вана, — спросил Гвидо позднее, — почему ты не любишь своего отца? Ведь ты приехала сюда, чтобы научиться любить его.
— Наверное, ты убедил меня, что после десяти лет уже трудно чему-то научиться. Мне слишком поздно учиться быть дочерью.
— А он? Ему тоже не нужно запоздалое отцовство?
— Отец — это человек, в котором нуждаешься. Тот, кто утешает и ободряет маленькую дочь, когда она боится темноты и смерти. Тот, кто не расстается с ней, пока она не научится обходиться без отца. Но это не тот, кто вежливо улыбнется дочери при встрече через двадцать пять лет и скажет: «Как дела, Ванесса?»
— Но все же Селим не дикарь.
— Нет, он варвар!
— Ты безжалостна.
— Я чересчур жалостлива. А с ними надо обращаться пo-варварски. Чтобы те, кто покидает нас после рождения, не пытались потом руководить нами.
— Кого ты относишь к варварам?
— Я называю варварами тех людей, которые молятся на своих предков и не замечают своих детей. Варвару верят, что идеями полутора-двухтысячелетней давности можно руководствоваться и сегодня, и еще через сотни лет. Тех, кто считает, что строители пирамид были выше нас и что шедевры жестокости и точного расчета могут быть бессмертны. Они считают прогресс противоестественным, представляют будущее как идеализированное прошлое. Они уверены, что знают все лучше остальных и всегда будут знать. Они не сомневаются, что постигли истину, но при этом не в состоянии думать иначе, чем их отцы и боги. Они просят священников вести, а философов-.страховать.
Они постоянно ссылаются на историю, гордятся только своей страной или нацией, поддерживают только свою партию. Варвары живут мистическим экстазом или предрассудками и стараются заставить других жить так же. Я называю варварами хранителей обычаев и наследия предков, ревнителей веры. Варвары — те, кто одевается согласно традициям и никогда не устает от своих привычек. Я называю варварами тех, кто собирается в узком кругу избранных, устанавливает знаки различия, изобретает свой секретный язык, отгораживаясь от тех, кто не разделяет их страхи и ненависть, чтобы чужак не мог проникнуть на их сборище, в их мафию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63