Потом ели лежа, пили привезенный ею специально для него тамошний
виски, "Сантори". Не одеваясь, она бегала на кухню, он смотрел на нее
и, как всегда, изумлялся сходству тела с камнем, с большой галькой.
Она сидела рядом по-турецки, на брошенной поверх тахты простыне, ела с
детской жадностью. Он протянул руку и погладил. Такое получается, если
вода долго гладит камень, сказал он. Или если ты гладишь меня, сказала
она.
Вдруг опять отчаянно поссорились. Она почему-то вспомнила, как
долго и тяжело изживала южный акцент, хороша была бы из нее дикторша с
мягким "г" и английским "дабл-ю" вместо "в"... Сразу полезли
ассоциации, он взбесился. Осталась навеки благодарна учителю? Сколько
можно рассказывать о своих романах, своих отношениях... Ну конечно, ты
же привык сам быть центром мироздания, только твоя жизнь представляет
интерес. Да, ты знаешь, я действительно так привык, а с тобой я все
время чувствую себя средством. Что?! Да-да, средством! Мы поменялись
ролями! Мне все время кажется, что ты меня прервешь на полуслове, как
грубый мужик прерывает глупую девчонку, и скажешь - раздевайся, дура!
Мне кажется, что ты действительно интересуешься мною только лежа... Ты
усвоила все худшее в мужском поведении...
От сказанного самого окатило ужасом. Но помирились удивительно
быстро, и, счастливо глядя в его лицо снизу, она повторяла - ну что,
разве это плохо? Раздевайся, дура, раздевайся, я так и буду
действительно говорить сразу, и тогда мы никогда не будем ссориться.
Ты права, мы не можем поссориться, если не одеты. Родная... Вытянись,
вытянись, лежи ровно и спокойно и смотри на меня. А-а, да что же это?!
Все.
...Ноги сводит, воровато оглядываясь на соседние столики,
повторила она, так хочу, что сводит ноги. А мы все шляемся по всяким
забегаловкам, все едим - сколько можно? Придумай что-нибудь.
Кафе было еще пару лет назад обычной столовкой, с макаронами и
компотом. Теперь окна затянули темными тряпками, стены обшили панелями
под дерево, свет приглушили, в углу появилась стойка, украшенная
бутылками и коробками от нездешних напитков и сигарет, непрерывно
орала музыка, и мигал экран телевизора. Тина Тернер и - ламбада,
ламбада, ламбада...
Что ни пишешь, получается пошлость, сказал он. На самом деле то,
что происходит с нами, гораздо проще и хуже, и нет этих
подразумеваемых глубин, и в жизни чувство не выделяется абзацем, и нет
ритма красиво неоконченных фраз... Страсти наши - страсти пустых
людей. Но живых! Пустых, но живых. И не пошлых, потому что живые люди
не бывают пошлыми... Но я не добираю до упора, не доскребаю до дна, до
жизни. Наверное, подсознательно боюсь - слишком страшно быть живым и
писать о живых.
Я не представляю, сказала она, как будут снимать нашу линию. Все
эти твои погони, стрельба и ужасы - это они снимут, но как будут
снимать нас? Получится обычная порнуха или мелодрама, приторная, как
индийское кино. И потом - мне не нравится эта, которая меня играет. Я
видела в журналах. И в одном фильме, не помню название. Она была
ничего, но слишком страдала. А я, вообще-то, не люблю страдать, ты
меня неправильно представляешь. Вот достань ключик, и не будет никаких
страданий... И у тебя наверняка с нею шашни, да? Ты не пропустишь...
Только не убивай нас, ладно? Не убивай и не мучай меня, я не выдержу.
Она будет играть героиню, стойкую и несгибаемую, а я не выдержу.
Милая моя дурочка, сказал он и положил руку на ее колено под
столом. Тепло пробилось через брезент джинсов, рука - словно перышко
"86", притянутое на школьной переменке магнитом через тетрадный
листок, при- липла и поползла. Любимый... Девочка...
В кафе что-то происходило, он заметил это - будто сдвинулись
немного стены, будто стала немного фальшивить, подплывать музыка из
сломавшегося магнитофона, будто люди - нечисто бритые разбойники с
бли- жайшего рынка и здоровые амбалы в кожаных куртках, ожидающие
сигнала ехать куда-нибудь на разборку, - замолчали все разом, будто
тень наползла на эту паршивую помойку. Ну настоящее "Лебединое озеро"
- сейчас ударят в оркестре литавры, и появятся силы зла, подумал он.
Ламбада кончилась, и длинным соло загрохотали барабаны во
вступлении следующего клипа.
Тут же к столику подошел какой-то седой - в моднейшем двубортном
костюме, прекрасном галстуке под туго стянутым воротом рубашки.
Настоящий крестный отец из этих новых бандитов - только причесочка,
аккуратная седина чуть на уши, да одутловатое лицо старой бабы
выдавали комсомольского секретаря благосло- венных семидесятых.
Сел за столик, улыбнулся открыто, по-молодежному.
- Узнаете?
- Вроде бы, - неуверенно ответил Сочинитель.
И ужаснулся. Все! Он уже назвал мысленно свое имя, и теперь не
скрыться! Не исчезнуть из Сюжета...
Изнутри уже поднималась неуемная дрожь, памятная по юным
временам. Перед дракой всегда было невообразимо страшно, особенно
боялся бить в лицо, но знал, что бить надо именно в лицо, и страшно
было нестерпимо, и невозможно было обнаружить страх при ребятах, и
дрожь колотила все сильнее, а с дрожью драться нельзя.
- Вроде бы... Игорь Леонидович?
- Он самый. - Седой улыбнулся уже совсем широко, радостно. -
Узнали! Вот что значит - хорошо пишете, люди как живые... С первого
взгляда узнаются... Ну, тогда и объяснять ничего не надо, правильно?
Сразу поедем. А вы, - он поклонился, не приподнявшись, в ее сторону, -
уважаемая Любовь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49