Вот почему я и в самом деле всякий раз, когда проходил мимо здания
тюрьмы, чувствительно боялся проделать неверный шаг, тот самый
единственный шаг, который способен был в одно жесткое мгновение прочно
бросить меня в еще большие социальные застенки, нежели те, в которых я и
так находился. Бросить, загнать мое земное тело в обшарпанный тупик
бетонной камеры...
Я снова сгустил астральный план до зеркального изображения земного
мира, попутные размышления остановились и отступили...
Сгусток моего воображения сосредоточенно завис неподалеку от
городской тюрьмы.
Теперь я отрешенно рассматривал энергетическую картинку многоэтажной
темницы человеческих душ.
Я видел, как одни из них прозревали, задумываясь над жизнью, другие
метались всем своим земным телом, изламываясь по камерам, и выискивали,
ожидали лазейки свободы, а третьи начинали презирать мир земли и даже
кое-кто из последних швырял свое физическое тело на ледяные, пористые
стены одиночной камеры, с раздробленными в некоторых местах бетонными
окровавленными шипами.
Я искал Люду, Людочку, как называл ее Купсик.
Но в самом деле! Где же она?.. Я же точно знал: Люду, ее астральное
тело воруют именно отсюда!..
Но это же мужская тюрьма...
В камере номер сорок пять сидело четверо заключенных. Точно, я не
сомневался, Людочка должна находиться здесь. "Но тогда как же так! -
недоумевал я. - Мужская тюрьма, в камере одни мужчины, но девушку воруют
все-таки отсюда!"
- Было и у меня на свободе... Все было... - заунывно произнес
погрустневший Пахан и, невесомо помолчав, заговорил дальше: - И
четырнадцатилетних девочек трахал, и паскудам с вокзала сосать давал, и
бабки шелестели по ветру...
- У меня ведь моя дочурка тоже сидит в колонии, ей сейчас пятнадцать,
- на тяжелом выдохе бессильно высказал Косой. - Ох, и набухались, помню,
однажды!.. За поселком, на полянке... Был я, мой братан и она, Маринка!..
Ей тогда еще четырнадцати не исполнилось. В этот, как его, волейбол
играли... - Косой помолчал, словно прикидывая что-то. - Поиграли, на
травке развалились, классно под солнышком разнежились! Братан зачал шарить
груди у Маринки, шепчет все, ножки, мол у твоей пискли хорошенькие. А она,
сучка, лежит и балдеет, как же, мужик ласкает! Потом смотрю, а он ее уже
сосет вовсю! Юбку заголил... Орала, как резаная, искусала братану плечи,
стерва! А потом и я на нее залез о кости погреметь, меня не кусала,
соплями шмыгала, выла, но терпела, как-никак, отец все-таки!
- Да-а... - протянул Полковник. - Житуха сложная штука, я вот когда
служил, долго разбирался, кто же прав, а кто же нет. И все-таки пришел к
тому, что как ты поступаешь, так и должно быть на этой заподлистой земле
дураков!... Бывало, все бумажки перекладываешь, крысой конторской себя
чувствуешь, а все одно, хочется тебе хорошо жить! Вот и врал, и лебезил,
объе...л кого придется... Да-а... Житуха сложная штука...
- А я хотел бы снова стать ребенком... - обнаружился в молчаливом
проеме четвертый голос.
Четыре арестованных, заключенных в камеру голоса, четыре скованных не
только телом, но и застенками души, присутствовали рядом друг с другом,
поодаль уже долгое время, и могли они всего лишь переговариваться, обитая
в тупичках своих мирских тел, осмысливая эти тупички. Но нет. Они не
осмысливали тупички своих мирских тел, скорее, они осмысливали тупик своей
камеры и с наслаждением думали и стремились в более заманчивый тупик,
тупик немых, отрешенных друг от друга земных форм...
Они никак не могли понять, не хотели осмыслить свою истинную тюрьму -
тело...
Металлический хруст в замке заставил арестантов повернуть головы в
сторону двери.
- Ну что, гаврики, - возникла в проеме двери, будто зловещий портрет
из другого мира, фигура тюремщика, - жрать будете?...
Тюремщик молчаливо усмехался над своими питомцами. Четверо ничего не
ответили.
- Сдохнете с голодухи! Пидары!... - проорал оскалисто он. - Ну и х..
с вами, голодуйте, - добавил тюремщик поспокойнее.
Дверь затрещиной вонзилась обратно в свой железный квадрат, и снова
металлический хруст в замке, и металлические шаги в коридоре...
Заключенные долго сидели неподвижно и опустошенно переглядывались...
- А может, все-таки пожрем, ребята?.. - исподволь словно попросился
Полковник.
- Ты что, гад!.. - вскочил с залеженных нар Пахан на прочные
тяжеловесные ноги и ласковым взглядом оперся на Полковника, будто король,
желающий раздавить самую поганую сволочь, козявку, вдавить в бетонную
стену... - Завтра тебя утопят в унитазе... Или меня... Ты тоже жрать!...
Гнида!
Полковник притаился... Остальные двое продолжали сидеть молча...
Пахан зашагал по камере от окна к стене, от стены к окну. Он шагал,
будто раздавливал время, будто хотел уйти как можно дальше, отойти
прочь...
- Пахан! - окликнул шагающего Косой.
- Молчи! - огрызнулся Пахан. - Я знаю, что делаю.
- Я люблю тебя, Пахан.
Пахан остановился, пристально обернулся от окна на последний голос.
- Знаю и верю, - задумчиво сказал он, подошел к любимому арестанту,
обнял и поцеловал его.
- Да. Эти шакалы все могут, но жрать заставить нас - никогда!.. -
отрывисто заговорил Косой. - Люди мы или не люди!.. Не дадим себя топить в
унитазах!.. Голодовка!! - дико проорал он сторону двери. - Да... Но жрать
все-таки, х.....
- Молчи! Падла! - зверино прошипел Пахан.
Косой тут же осекся и виновато сморщился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161