последний луч погас, и она опять сидела
на земле в виде съежившейся жабы с разорванною перепонкою между пальцами.
Но глаза безобразного животного сияли такою красотою, какою вряд ли
отличались даже глаза красавицы Хельги. В этих кротких, нежных глазах
светились глубоко чувствующая душа и человеческое сердце; ручьями лились
из них слезы, облегчая переполненную горем душу.
На кургане лежал еще крест - последняя работа умершего христианина.
Хельга взяла его, и ей сама собою пришла в голову мысль утвердить крест
между камнями над курганом. При воспоминании о погребенном под ним слезы
заструились еще сильнее, и Хельга, повинуясь какому-то внутреннему
сердечному влечению, вздумала начертить знаки креста на земле вокруг всего
кургана - вышла бы такая красивая ограда! Но едва она начертила обеими
лапами первый же крест, перепонка слетела с них, как разорванная перчатка.
Она омыла их в воде источника и удивленно посмотрела на свои белые тонкие
руки, невольно сделала ими тот же знак в воздухе между собою и могилою,
губы ее задрожали, и с языка слетело имя, которое она столько раз во время
пути слышала от умершего: "Господи Иисусе Христе"!
Мгновенно оболочка жабы слетела с Хельги, и она опять стала молодою
красавицей девушкой; но голова ее устало склонилась на грудь, все тело
просило отдыха - она заснула.
Недолго, однако, спала она; в полночь она пробудилась: перед нею
стояла убитая лошадь, полная жизни, вся окруженная сиянием; глаза ее
метали пламя; из глубокой раны на шее тоже лился свет. Рядом с лошадью
стоял и убитый христианин, "прекраснее самого Бальдура" - сказала бы жена
викинга. Он тоже был весь окружен сиянием.
Кроткие глаза его смотрели испытующе-серьезно, как глаза праведного
судии, проникающего взглядом в самые сокровенные уголки души. Хельга
задрожала, память ее пробудилась мгновенно, словно в день последнего суда.
Все доброе, что выпало ей на долю, каждое ласковое слово, слышанное ею, -
все мгновенно ожило в ее памяти, и она поняла, что в эти дни испытаний ее,
дитя живой души и мертвой тины, поддержала одна любовь. Она осознала, что
повиновалась при этом лишь голосу внутреннего настроения, а сама для себя
не сделала ничего. Все было ей дано, все она совершила не сама собою, а
руководимая чьею-то высшею волею. Сознавая все свое ничтожество, полная
стыда, смиренно преклонилась она перед тем, кто читал в глубине ее сердца.
В ту же минуту она почувствовала, как зажглась в ней, как бы от удара
молнии, светлая, божественная искра, искра духа святого.
- Дочь тины! - сказал христианин. - Из тины, из земли ты взята, из
земли же ты и восстанешь! Солнечный луч, что животворит твое тело,
сознательно стремится слиться со своим источником; но источник его не
солнце, а сам Бог! Ни одна душа в мире не погибает; но медленно течет вся
жизнь земная и есть лишь единый миг вечности. Я явился к тебе из обители
мертвых; некогда и ты совершишь тот же путь через глубокие долины в горные
светлые селения, где обитают Милость и Совершенство. Я поведу тебя теперь,
но не в Хедебю для восприятия крещения, - ты должна сначала прорвать
пелену, стелющуюся над глубоким болотом, и освободить живой корень твоей
жизни и колыбели, выполнить свое дело, прежде нежели удостоишься
посвящения!
И, посадив ее на лошадь, он протянул ей золотую кадильницу, похожую
на ту, что Хельга видела раньше в замке викинга; из кадильницы струился
ароматный фимиам. Рана на лбу убитого христианина сияла, точно диадема. Он
взял крест, возвышавшийся над курганом, и высоко поднял его перед собою;
они понеслись по воздуху над шумящим лесом, над курганами, под которыми
были погребены герои, верхом на своих добрых конях. И могучие тени
поднялись, выехали и остановились на вершинах курганов; лунный свет играл
на золотых обручах, красовавшихся на лбах героев; плащи их развевались по
ветру. Дракон, страж сокровищ, поднял голову и смотрел воздушным путникам
вслед. Карлики выглядывали на них из холмов, из борозд, проведенных
плугом, мелькая голубыми, красными и зелеными огоньками, - словно сотни
искр перебегали по золе, оставшейся после сгоревшей бумаги.
Они пролетали над лесами, степями, озерами и трясинами, направляясь к
Дикому болоту. Долетев до него, они принялись реять над ним: христианин
высоко поднимал крест, блестевший, точно золотой, а из уст его лились
священные песнопения; Хельга вторила ему, как дитя вторит песне матери, и
кадила при этом золотою кадильницей. Из кадильницы струился такой сильный,
чудодейственный фимиам, что осока и тростник зацвели, а со дна болота
поднялись зеленые стебли, все, что только носило в себе зародыш жизни,
пустило ростки и вышло на свет Божий. На поверхности воды раскинулся
роскошный цветочный ковер из кувшинок, а на нем покоилась в глубоком сне
молодая женщина дивной красоты. Хельга подумала, что видит в зеркале вод
свое собственное отражение, но это была ее мать, супруга болотного царя,
египетская принцесса.
Христианин повелел спящей подняться на лошадь, и та опустилась под
новою тяжестью, точно свободно висящий в воздухе саван, но христианин
осенил ее крестным знамением, и тень вновь окрепла. Все трое выехали на
твердую почву.
Пропел петух во дворе замка викинга, и видения рассеялись в воздухе,
как туман от дуновения ветра. Мать и дочь очутились лицом к лицу.
- Не себя ли я вижу в глубокой воде?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13