чт именно лестно ему: факт ли собственного актерства, перевоплощения или же факт перевоплощения как раз в ]этого персонажа, вот не просто в кого-нибудь там знаменитого, акак раз в этого? То есть: то ли же самое чувствовал бы Долгомостьев, будь загримирован в Пушкина, скажем, или в НаполеонаБонапарта?
Так или иначе, огромный фотографический портрет, метр, приблизительно, сантиметров насемьдесят, подаренный ему, как привык говорить Долгомостьев, асейчас уже и верил сам, наделе же выпрошенный у горбатого фотографа, -сильно увеличенный отпечаток лучшей из тех, первых, фотопроб, бережно пронесенный в специально приобретенном чертежном тубусе сквозь неожиданности, попойки и скандалы общежития и ненадежность съемных жилищ, дождавшийся, наконец, собственной двухкомнатной оригинала, после чего снесенный последним в Металлоремонт и задевять рублей восемьдесят четыре копейки обрамленный тонкой латунной трубкою и застекленный, -- так или иначе, огромный этот фотографический портрет и по сегодня висел в глубине длинной долгомостьевской прихожей, в как нарочно под него выдолбленной нише, над квадратом утвержденного наединственной разлапистой никелированной ноге телефонного столика(ГДР). Первопосетителям квартиры, тем, во всяком случае, кто не знал или забыл о главном повороте судьбы ее хозяина, портрет бросался в глазав начальный же миг и удивлял, но не столько расположением своим, размерами и фактом существования -- во многих московских, даже и вполне либеральных и беспартийных домах можно встретить образ самого человечного из людей[5, -анезнакомостью композиции и ракурса: иностранцев к себе Долгомостьев водить остерегался, алюбой уроженец Страны Советов с детствапомнит наперечет все дошедшие до его дней фотографии ее автора, все канонизированные его портреты и прочие изображения. Изумление гостей втайне льстило Долгомостьеву и давало повод объяснять небрежно, ]что к чему.
Любопытно отметить, что реакция у гостей -- с примесью понимающей улыбки ли, сообщнической ли иронии -- всегдавозникалаположительная, и Долгомостьев знал это заранее. Изредкаему приходило наум, что есть, что должны же быть люди с другой реакцией, вот хотя бы покойницаАлевтинаили прочие ребятаиз УСТЭМа, но они, прежде любимые, навсегдавычеркнуты из спискавозможных его гостей, -- и тогдаДолгомостьев злился насебя, но в незаметные секунды злобаэтас себя опрокидывалась напокойницу Алевтину, наребят из УСТЭМа, налюдей, что должны же быть, и все они оказывались наповерку либо сами конформистами, либо завистливыми неудачниками, либо еще кем-нибудь, вполне несимпатичным.
Один только человек не поддавался диалектическим манипуляциям Долгомостьева, и в равной мере невыносимо было этого человекакак вычеркнуть из спискавозможных (скорее, впрочем, невозможных, однако, очень желанных) гостей, так и допустить до портрета: Рээт. При мыслях о ней реальность настолько сдвигалась в голове Долгомостьева, что ему начинало казаться: не потому не может он позвать Рээт к себе в этот полуслучайный общий московский их день между двумя поездами, двумя вокзалами и вынужден поминутно проверять в кармане наличие ключаот сезановской, с грязными простынями, мастерской, что доматорчит женаЛеда, аисключительно из-запресловутого портрета. И кто ведает, авдруг и прав был Долгомостьев, вдруг и впрямь: увидь Рээт огромную эту фотографию, все между ними и закончилось бы? Не увидь даже -- узнай, что висит онав прихожей и по сей день. А Долгомостьев понимал, что рано или поздно Рээт узнает -- не прямо, так в метафизическом, так сказать, смысле, -- и это понимание, придавая привкус украденности и непрочности поздней его любви, обостряло ее, без того давно, может, заглохшую бы, и изначально не слишком-то живую, в каком-то смысле даже и не собственную, аСезановым спровоцированную, -- обостряло до самой последней степени.
Второй раз (когдадойти до цели так и не удалось) оказался Долгомостьев в сакраментальной очереди уже, конечно, вполне сознательно, однако, до самого инцидентас капитаном Кукком было это вовсе не стыдно, ибо для посещения мавзолея существовал теперь абсолютно деловой повод: согласившись нароль, Долгомостьев решил изучить своего героя самым скрупулезным образом, чтобы не повторять актеров-предшественников, аиграть именно его. Точнее так: потому только и согласился, что вознамерился сыграть не расхожее представление о нем, аего, его самого, в этом и ребят из УСТЭМаубеждал, и Алевтину. А если уж совсем искренне, то согласился с маху, еще там, в курилке, когдаего, собственно, и не спрашивали, но согласился несознательно, не мыслью, не фразою, аобщим сдвигом души, и, чтобы согласие действительно стало согласием, следовало подвести под согласие ту ли, иную ли теоретическую базу, так сказать, согласовать согласие с нравственными принципами. И вот именно, что ту ли, иную ли -- это Долгомостьев понимал сейчас, -- и, не замаячь в мозгу благородная миссия добывания художественной правды из-под навалов косности и злонамеренной идеологической лжи, замаячилабы другая. Непременно бы замаячила, потому что не могло же получиться, чтобы Долгомостьев от главной роли своей жизни отказался!
Ну, всех пятидесяти пяти томов, положим, было не осилить, но биографию и основные работы Долгомостьев читал и раньше, даже экзамены неоднократно по ним сдавал, атеперь сосредоточился нафотографиях, кинодокументах и звукозаписи. И уж, конечно, наметил сходить в мавзолей: забежал наКрасную площадь, узнал по каким дням пускают и в ближайший же отпросился, оттребовался с кинопробы и с утразанял место в хвосте, в Александровском садике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56