Лично я доволен своим существованием.– А тревога смерти, между прочим, обратно пропорциональна удовлетворенности жизнью, – не унимался Жуков. – Смерть почему-то не кажется избавлением тем, кто страдает, кто несчастлив. Им отчего-то страстно хочется длить свое никчемное бытие. Конец не страшен только тем, кто реализовался и прожил достойно и плодотворно. Вам не кажется это удивительным?– Не кажется, – устало вздохнула кандидат наук Люда Кашапова. – То, что стало совершенным и созрело, хочет умереть. Все, что незрело, что страдает, хочет жить, чтобы стать зрелым, полным радости и жажды того, что выше, чем жизнь.– Надо же, какие мысли приходят вам в голову, – снисходительно протянул Жуков, повернувшись к молодой преподавательнице.– Это не мне. Это Ницше приходили в голову такие мысли. Давайте уже поставим Тимуру оценку. Мы все пойдем по домам, а вы еще пообсуждаете, кто кого убил, а?Жуков насупился, но промолчал. Нахалка Кашапова, племянница Зайцева, позволяет себе слишком много, но что поделаешь…Сомов вытолкал Тимура за дверь аудитории.– Павел Федорович, давайте поставим парню пятерку, – предложил он. – Авель Францевич, вы как считаете?Восьмидесятилетний Мейер кивнул веско и с достоинством.– Я – за. Парень так хорошо говорил, особенно о смерти. Даже меня обнадежила и воодушевила его позиция. О жизни я, пожалуй, все знаю, а о смерти сегодня узнал кое-что новое. Я бы поставил «отлично».– Пять, – сказала Кашапова.– Что ж, воля ваша, – Жуков поднялся из-за стола. – Я бы поставил Каримову «удовлетворительно».– Сколько?! – изумился Сомов.– Да-да, вы не ослышались, Юрий Иванович. Я бы поставил тройку. Но меня утомили все эти реверансы вокруг нерадивого студента Каримова. Пусть его дерзость и неумение рассуждать самостоятельно останутся на его совести. Я согласен и на четверку.– Вот и замечательно, Четыре, пять, пять, пять. Большинством голосов «отлично».Люда Кашапова, не дав Жукову опомниться, вписала оценки в протокол экзамена и в ведомость. Что толку было теперь пояснять, что согласен он был на общую четверку, а не только свою как члена комиссии. Скрепя сердце, Павел Федорович поставил в документах свою подпись. Глава 21 Зной стоял страшный. Влажная духота висела, как горячий кисель, и с трудом текла в измученные легкие. Асфальт на дорожке плавился, в нем вязли каблуки, и Маша Рокотова пожалела, что не взяла редакционную машину, а пошла в университет прямо из дома. Сейчас всего-навсего десять, а что будет в полдень, когда придется возвращаться? Дорожка, наверное, и вовсе превратится в кипящий асфальтовый ручей.Маша знала эти места с детства, еще с тех пор, когда здесь не было ни университета, ни огромных, теперь заброшенных и полуразвалившихся, корпусов несостоявшегося научного центра. Когда она была маленькой, они с отцом ездили сюда в молодой березнячок за вениками для бани и за грибами, а в сосновый бор по старой дороге – за земляникой и черникой.Они приезжали на велосипедах очень рано и по узенькой стежке шли в сторону Волги. Брюки тут же намокали по колено от росы, травы цеплялись за ноги и спицы велосипедов, словно не хотели пускать пришельцев в сердце бора. В бору стоял зеленый, пронизанный солнцем сумрак, и как оглашенные пели птицы.Черники было полным-полно, и Маша не торопилась наполнять алюминиевый бидончик, пересыпала туманные шарики черных ягод из ладони в ладонь, сдувала маленькие темные листочки и ела прямо из пригоршни долго, досыта, с наслаждением.Иногда отец рассказывал о своем детстве. О том, как и он ребенком собирал здесь точно такие же ягоды, как рыбачил с приятелями на Волге и в протоках между торфяными карьерами ставил браконьерские кувшины. Как по волжскому берегу ходил на крахмалопаточный завод за картофельными очистками в голодные послевоенные годы. Он вырос в этих самых местах, так же, как его дед, и дед деда, он прирос здесь корнями, и невозможно было сдвинуть его с места, как невозможно пересадить столетний дуб.Так и Маша приросла тут душой и сердцем, ей страшно было даже подумать о том, чтобы уехать отсюда. Может, потому и ухватилась она за новую должность, чтобы иметь моральное право не переезжать к Павлу, если он позовет. Искренние и сильные желания сбываются, а желание Маши Рокотовой прожить свою жизнь в родных местах было очень сильным. Но почему же она тогда так переживает, что Павел не звонит?Она с удивлением обнаружила, что увлеклась воспоминаниями и не заметила, как свернула с асфальтовой дорожки на заросшую тропку, вьющуюся между серыми громадами корпусов. Зачем она сюда свернула? Здесь нисколько не ближе, даже, пожалуй, дальше, разве только чуть прохладнее, ветер гуляет между стен, и неуютная тень от зданий падает на тропку.Справа послышался неясный шорох, у Маши вмиг покрылась холодным потом спина, и ноги задрожали, грозя предательски подкоситься в самый неподходящий момент. Она только сейчас вспомнила о маньяке, нападающем на женщин на этой стройке, пугливо обернулась и на ходу расстегнула сумку. Что у нее? Только швейцарский нож, зато хороший, острый, как бритва, и с длинным лезвием. Неплохое оружие, жаль только ладонь от страха совсем мокрая. Она старательно отерла руку о ткань юбки и поудобнее перехватила нож.– Только попробуй сунься, – сказала Маша, и голос не прозвучал, как она ожидала, жалко и сдавленно. Скорее злобно и глухо.Зашуршало ближе, почти у самых ног справа о дорожки. Маша замерла: змея или ящерица? Если змея, лучше не шевелиться. Если ящерица, интересно посмотреть. В траве блеснуло так, будто прокатился браслет из старого золота. Прокатился, промелькнул и исчез в траве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95