– Ведь может оказаться, что все-таки пьет он шербет на берегах Босфора!.. Тодорчева возьми непременно. Чего щадить его нервишки? Свыкнется. Такая уж у нас профессия.
С выездом задержались изрядно – на два часа. Не из-за необходимости собрать экспертов (вся их группа готова была двинуться немедленно), а чтобы одеться для поездки в горы. Бурский успел связаться и с окружным управлением милиции в Смоляне, чтобы сориентироваться в обстановке, и позвонить своему старому дружку Аспаруху Лилкову, журналисту пловдивской газеты. Аспаруха он застал дома, тот сочинял очередную статью: работа в редакции начиналась позднее. Лилков с энтузиазмом воспринял идею сопровождать Бурского. Пухи, как называл его Бурский, превосходно знал Чернатицу, эту часть Центральных Родоп. Да и соскучились они друг по другу, будет о чем перемолвиться.
В Пловдив добирались полтора часа, подкатили прямо к самой редакции. На тротуаре их ждал Лилков, одетый как турист, с внушительным черным кожаным футляром через плечо – предметом его профессиональной гордости. Бурский знал, что в футляре два больших японских фотоаппарата, всегда заряженных (один цветной пленкой, другой черно-белой), полный набор объективов, вспышка, запас пленки и прочие фотопринадлежности. «Истинный журналист обязан знать фотодело, водить машину любой марки и даже вертолет», – говорил Лилков. Насчет вертолета он, увы, загибал, во всем же остальном был, что называется, суперпрофессионалом. «А уметь писать?» – подначивал, бывало, дружка Бурский, на что Пухи ответствовал, похохатывая: «Убей меня бог, не могу выучиться писать плохо!»
Рядом лежал на скамейке не менее знаменитый выцветший рюкзак Лилкова.
Приятели обнялись, похлопали друг друга по плечам, затем Бурский, указав на пузатый рюкзак, поинтересовался:
– Уж не раздобыл ли ты себе еще несколько фотоаппаратов?
– Что за шутки? Позволь я себе подобную выходку, и моя благоверная Катя тут же меня прикончит. Чаша ее терпения давно переполнилась.
Бурский познакомил Пухи со своими спутниками, и машина двинулась в сторону Асеновграда. Неуемную страсть к фотографии Лилков делил со страстью к пересудам. («Для журналиста это тоже способ прикормиться!») Устроившись среди оперативников, он с места в карьер приступил к привычному трепу:
– Эх, братцы, жили б мы где-нибудь на Западе, а? Ну, не в Штатах, так хоть бы в Канаде. Вы бы меня брали с собою на самые что ни на есть интересные дела. Заграбастаю я, к примеру, сумасшедший гонорар – и делю с вами деньгу, поровну, по-братски.
– Да ты, Пухи, и при социализме с голода не умираешь, – сказал Бурский. – И на дело вот тебя пригласили, и дележки гонорара не требуем.
– Пригласили… Небось до входа в пещеру, а дальше – стоп, служебная тайна? Снимай окрестные взгорья да перелески. И насчет дележки отвечу: тридцать-сорок левов, больше у нас за статью не зашибешь. Чего и делить-то.
Бурский проследил, как реагируют его коллеги. Забыл их предупредить, что Пухи нельзя принимать всерьез. Все дипломатично делали вид, что ничего не слышат. Бурский сказал:
– Ладно, Пухи, перейдем непосредственно к нашему делу. Что ты знаешь о Подлой пещере? Там обнаружен труп, и, может, как раз того, кого мы ищем.
– Местные зовут ее Черной дырой, иногда – Чудной пещерой. Теперешнее название – результат умственных усилий спелеологов-интеллектуалов. Если поедешь по здешним селам и станешь спрашивать, где Подлая пещера, люди будут только плечами пожимать.
– Пусть так, но почему ее назвали именно Подлой? Должны же быть причины.
– Увидишь – вмиг все поймешь. Не приведи тебе господи испытать на себе ее подлость. В пещерах вообще полным-полно всяких подлостей: лабиринты, теснины, сифоны, пропасти, водопады… И черт знает что еще, вплоть до полчищ летучих мышей. Но у Черной дыры есть и свой коронный номер. Вход в нее легкий, удобный, из гладкого песчаника, потолок высокий. И кто войдет в нее впервые, допустим, в одиночку, без проводника, может даже не сгибаться. Но вот шаг, другой, дневной свет вмиг тускнеет, глаза еще не адаптировались к темноте – и бац! – пропасть. «Бац» – в том смысле, что непременно в нее загремишь. Только это не вся еще подлость, не вся! Внизу, метрах в двадцати, ждет тебя не дождется ледяное озерцо. Если ты, падая, не разбился об острые выступы, даже если и в озере не утонул, не спеши праздновать победу. Отыскать путь назад почти невозможно, кругом отвесные каменные стены – то есть вроде как продолжение подлости. Узенький проход вдруг кончается, и ты хочешь не хочешь должен повернуть вправо, переступить на скальный карниз, обогнуть озеро. А ближе к выходу пещера снова становится удобной и гостеприимной. Вот такие-то, братцы, дела…
Побывав в окружном управлении, поехали в морг, несомненно, самое неприятное место любой больницы. Если садики с гуляющими по дорожкам и сидящими на скамейках выздоравливающими в смешных линялых пижамах навевают мысли о мире и покое, если вид палат располагает к печали, то морг внушает ужас всякому, кто не настроен философски.
Сначала Бурский вошел туда один. Постояв над телом, к которому его подвели, он вернулся к своей группе.
– Пухи, ты останься здесь, – распорядился он. – Сторожите вдвоем бесценную твою аппаратуру.
Он взглянул на стажера. Парень будто прочел его мысли – и заторопился впереди всех к дверям морга. Что поделаешь, придется новичку привыкать.
Самым страшным было лицо – вернее, отсутствие лица. При виде этого кровавого месива Бурский подумал: «Хорошо все-таки, что не взяли сюда Кандиларову!..»
Все стояли вокруг, потрясенные видом того, что еще недавно было человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49