Неожиданно успокоившись, он сделал уклончивый жест и отошел в сторону. Ошкорн последовал за ним.
– Почему вы не хотите выйти на манеж?
– Я не могу играть без Штута! Неужели вы не понимаете? Никто не может понять этого! – ответил Паль с неожиданным гневом. – Вы все вьетесь вокруг меня, словно надоедливые мухи. Вы все терзаете меня, спрашиваете.
почему я больше не играю! Я не могу больше играть, понимаете? Я не могу больше играть без Штута!
Между ними стала Преста. Она выскочила из своей уборной, набросив на трико великолепную испанскую шаль. Нежно взяв Паля за руку, она увела его.
20
– Похоже, сегодня обещает быть славный денек! – вздохнул Ошкорн, садясь напротив Патона.
Через настежь открытые окна доносились шумы улицы. Большой жирный воробей, скорее похожий на галку, – он прилетал каждое утро – уселся на подоконнике. Ошкорн встал, подошел к окну, вывернул карман своей куртки и высыпал на цинковый слив крошки, которые он обычно собирал за завтраком.
– Славный обещает быть денек! В такую погоду только гулять! – снова вздохнул он.
Но перед ним сидел торжественно важный Патон со своим грозным блокнотом.
– Мы готовы? – спросил Патон.
– Ладно, давай! – уступая, ответил Ошкорн. Несколько утрируя, он мысленно оценил метод Патона, который тот применял в их совместной работе. Это стало уже ритуалом: три или четыре дня беглого расследования, пометки в блокноте, прощупывание. Потом, собрав воедино предварительные материалы, Патон приступал к осмыслению дела и пытался завершить его. В спорах, которые при обсуждении неизменно возникали у него с Ошкорном, Патон обычно исключал немалое количество деталей и немалое число людей. Когда оставалось пять или шесть подозреваемых, пять или шесть нитей, полицейские делили пополам и то и другое. До этой минуты они почти все делали вместе, теперь же каждый начинал работать самостоятельно, и тут начиналась борьба – кто первым придет к финишу.
Метод неплохой, потому что он не раз приводил их к успеху. Только вот напрасно он стал методом, потому что Ошкорн любил импровизацию.
А тут еще такое прекрасное утро, что нелепостью казалось разговаривать о преступлении, о крови, о смерти!
Но он все же смирился, закурил сигарету, откинулся в кресле и закрыл глаза.
– Я думаю, – начал Патон, – ты не будешь возражать, если мы исключим восемь человек, которые во время убийства Штута находились буквально у нас перед глазами? А именно: ну, естественно, Паль, поскольку он был на манеже, Людовико, который болтался под куполом цирка, Джулиано, этот просто сидел рядом с нами, месье Луаяль, три его сына и Тони – эти пятеро стояли в проходе у самого манежа. К тому же ни у одного из них нет побудительного мотива для преступления. Паль теряет незаменимого партнера, Тони теряет влиятельного покровителя. Месье Луаяль и его сыновья? А что им был за интерес? Они производят впечатление людей честных, и, пожалуй, трудно представить, что они пойдут на убийство ради перстня. Джулиано?
– У Джулиано есть побудительные мотивы. Да-да, возможно, ревность. Ты заметил, с какой горечью он говорил об успехе Паля и Штута? Он жалкий, ничтожный паяц, которому дают только выходные роли, и едва ли у него есть надежда стать когда-нибудь знаменитым. Только вот, понимаешь, если он должен был кого-то убить, так это Паля. Потому что Паль – звезда первой величины, ведь именно Паль срывает все аплодисменты.
– А у Людовико тем более нет никаких мотивов, – сказал Патон.
– Отнюдь! А его страсть к Престе! Если верить Джулиано, дирекция собиралась уволить Людовико. Но ведь дирекция – это и есть Штут. Уволенный из цирка, Людовико оказался бы отдален от Престы. Все, что мы знаем о нем, свидетельствует о том, что он просто одержимый. Страсть всецело захватила его. На убийство его могло толкнуть чувство мести – авансом. И еще – чтобы предвосхитить события. Может, он надеялся, что новый директор продлит с ним ангажемент еще на год!
– Все верно! Но все же мы должны отвести его, ведь в то время, когда было совершено убийство, он находился на трапеции. Правда, мы на несколько минут потеряли его из виду, но ничто не дает нам права утверждать, что его там не было.
– Я не думаю, что он покидал трапецию, – сказал Ошкорн. – Меня больше интересует, почему он ее не покинул, ведь его номер был уже закончен. Во время номера Паля я несколько раз поднимал взгляд к трапеции. Я осознал это, только когда увидел, что Людовико бросает лунные диски.
– Но даже если допустить, что ты на несколько минут потерял его из виду, ему не хватило бы их для того, чтобы спуститься, добежать до уборной Штута, совершить преступление, положить труп в коляску и снова подняться под купол. Следовательно, ты согласен, что эти восемь чело-век – вне подозрений?
– Согласен!
– Тогда остаются под подозрением все остальные. Их семеро, если не считать обслугу – уборщиц, контролеров, Конюхов и других служителей, ухаживающих за животными, этим запрещено заходить в закрытую часть кулис, и их там никто не видел, а посему сейчас нам нет смысла заниматься ими. Я снова просмотрел все показания. Ни об одном из этих семи нельзя сказать, что он подходил к уборной Штута, но нельзя сказать и обратное – что не подходил. Если бы не последнее, ситуация была бы вполне ясная.
– Да, действительно, вполне ясная! – согласился Ошкорн.
– Тем более, что все они лгут. Естественно, каждый защищает себя, но у каждого есть еще кто-то, кого он хотел бы защитить. Вот и крутись тут!
– Из этого следует, что пока мы не разберемся со всеми, нельзя принимать в расчет никакие алиби, а надо скорее искать возможные мотивы преступления для каждого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48