Сегодняшняя операция, изъятие ценностей, показания Тарголадзе и Портнова позволяли Арсентьеву чувствовать себя уверенно. И все же на душе у него было неспокойно. Допрос Валетова казался ему сложнее. Такого преступника, как Валетов, не пристыдишь, на совесть не возьмешь. И он не скажет: виноват, это в последний раз.Бывают воры, понимающие с полуслова. Другие чистосердечным признанием ищут смягчения наказания. Но встречаются и такие, которых и веские аргументы не убеждают. Врут бездумно и нахально. У Валетова положение сложное. Совершенные им кражи вскоре после отбытия срока лягут на него тяжелой ношей. Он умен. Опытен. Уголовный кодекс знает не хуже адвоката. Поэтому, хоть «игра» и проиграна, может попытаться искать защиты… у закона. Понимая, что отдельные кражи совершены «чисто», без «прокола», он, как казалось Арсентьеву, станет грозить жалобами «выше», требовать доказательств, делать обиженный вид и говорить: «Чем занимаетесь? Нет правды на свете, невинного человека сажаете». Будет убежденно выдавать вранье за правду, в каждом ответе, фразе, слове подсчитывать свою выгоду и убытки. Вразумлять такого – труд немалый. Но это не главное. Главное – в полном его изобличении, обнаружении всех похищенных вещей.За годы работы Арсентьев немало повидал таких «обиженных». По-разному складывалась их судьба. Многих терзало чувство обиды, уязвленности, кажущейся несправедливости, рождало желание видеть в окружающих причину своих бед. И каждый раз, «исповедуясь» в преступлениях, «распечатывая» тайны, уже известные уголовному розыску, – одни с безмятежной уверенностью, другие с искренним переживанием – искали оправдания своим поступкам в обстоятельствах. Конечно, Арсентьев хорошо понимал, что в нескладной жизни этих людей было немало крутых минут, дней, месяцев… И с жесткими обстоятельствами приходилось им сталкиваться не раз. Не каждый выдерживал такую нагрузку. Но Арсентьева удивляло, что, говоря об обстоятельствах, преступники часто сводили на нет значение собственной стойкости, своих усилий по их преодолению. Наверное, поэтому в минуту душевной ломки они видели в самом обращении к правде и справедливости некую угрозу. А может, просто стыдились проявлять человеческие качества? Стыдились перед собой и друзьями? Но «дружки» – в стороне, а им – беда. Они словно стеснялись опереться в критическую минуту на лучшее, что осталось в себе, хотя и понимали, что начало духовного обновления возможно лишь при полном осознании совершенного преступления.Не слишком ли дорого платят они за то, что сознательно заглушают голос совести? Не раскаявшийся в поступках, не умеющий отличить правду от неправды молчит. Молчит и тем самым вольно или невольно губит и лишает себя надежды на моральное исцеление, усиливает собственную нравственную гибель. Разжигает зло. Создает сложные и ненужные обстоятельства. Не победив себя, не говорит тем самым: «Не судите строго, я сам себя уже осудил». И люди видят это.Он вспомнил Борщева, который поднял нож на человека, и его слова друзьям: жить надо сегодня – не завтра. И живи как танк, иди напролом.И подумал: так может рассуждать лишь человек, оказавшийся несостоятельным в самом главном – честности и порядочности, утративший контакт с людьми, способность понимать подлинные ценности. И горько усмехнулся. Вчера Борщев уже просил снисхождения, искал смягчающие обстоятельства, молил о явке с повинной. Выходит, те слова были больше для других, не для себя. А в определенной обстановке Борщев оказался способным думать без сомнений и колебаний, заботиться о своем завтрашнем дне, хотя и не очень верил в исцеляющую силу правды. Что это – инстинкт самосохранения? Сотворивший зло остался и теперь глухим к укорам совести. Была судимость, была вторая, теперь вот и третья. И с каждым разом все более суровая. Не слишком ли дорога цена глухоты? Утрата чувства ответственности, нежелание быть к людям доброжелательным, угасание нравственной стойкости мостят путь к новым преступлениям, личным трагедиям, трагедиям потерпевших. Разве «обстоятельства», о которых говорит Борщев, лишили его в «трудную минуту» разума, рассудка? Обстоятельства! Нельзя же их видеть только в обществе, других людях… А мать с постаревшим раньше времени лицом, исстрадавшаяся жена, просившие разрешения на передачу, горе своих детей, трагедия потерпевшего – это ли не обстоятельства, которые обязывали Борщева активно лечить свою душу и «идти напролом» к своему нравственному возрождению! Но как раз об этих обстоятельствах Борщев не упоминал. Переступил через них без мучительных и горьких раздумий. А ведь он человек! От человека многое зависит. Он должен преодолеть собственные пороки и слабости.Арсентьев вспомнил Казакова, который и не день и не два потратил на жизнеустройство Борщева. Помог поступить на работу, убедил жену принять его в семью, наладить жизнь… Вспомнил и одного мошенника, который упорно доказывал, что приговор был неправильный, что суд не учел всех обстоятельств, не принял во внимание, как исправно платил он алименты, что следствие было пристрастным, упорно не желало вникать в эту трудную для него жизненную ситуацию. Он не хотел слушать никаких доводов. С позиции своей единственности доказывал, что с ним так поступать было нельзя. Он прилично зарабатывал, получал даже грамоты, поощрения. Но этих знаков внимания ему не хватало. Он бросил вторую жену, оставил ребенка. Запутав свою жизнь, стал вновь брать у знакомых деньги под предлогом оказания услуг в приобретении вещей. Такое возмещение «убытков» за прошлое представлялось ему делом справедливым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83