Забобурино было безлюдным. Небольшая, почерневшая от времени часовня с покосившимся, таким же ветхим от времени крестом была видна на фоне окруженного лесом селения. Осенний ветер гнал по улице мимо маленьких избушек клочки сена и всякий мусор.
По рассказам ссыльных, проезжавших Забобурино в 1913–1914 годах, здесь жили политические ссыльные – Трошин, Ной Гендлин, Коган, Дубровинский и Филипп Захаров. Но когда наша лодка пристала к берегу, в деревне не оказалось политических ссыльных. Возможно, что они уехали на рыбную ловлю или были переведены в другую деревню.
Нашу лодку на берегу встретил стражник, которого мой конвоир называл Степанычем. Поздоровавшись с ним, Степаныч спросил конвоира, указывая на меня, кто я такой, откуда еду и куда меня везут. Не дожидаясь ответа, он, усмехнувшись, сказал: „Наверное, политик, а значит, принадлежит к компании Свердлова и Спандаряна…“ Сказав это, он с конвоиром стал подниматься на берег, за ними шел я, за мной – два гребца с собаками.
Через минуту, обращаясь к моему конвоиру, Степаныч проговорил: „В Монастырское направляют наиболее опасных политиков, но там нет квартир для жилья. Правда, Монастырское – надежное место, оттуда не убежишь, там много стражников, которым нечего делать, кроме как ходить по пятам за политиками“.
Тут мы вошли в деревню, Степаныч указал мне избу, где жил до своей смерти с Филиппом Захаровым Иннокентий Дубровинский.
На ночлег я устроился в избе деда Гаврилы, как звали семидесятилетнего старика чалдона, который в этот раз был единственным мужиком в деревне, все остальные мужики и женщины находились на „неводье“ рыбы.
Отдохнув, я вышел на улицу, подошел к дому, где когда-то жил Дубровинский. На ступенях небольшого крыльца этого дома играли два мальчика, раскладывая красивые кедровые шишки.
Появление чужого человека возбудило любопытство мальчуганов. Поздоровавшись с ними, я спросил, не знают ли они, кто хозяин дома и кто из ссыльных здесь живет и жил раньше?
Один из них на мой вопрос ответил:
„Это изба деда Прокопия, сейчас политиков-ссыльных у него нет, а жил до этого дядя Иннокентий. Он, язви его, потонул в Енисее, а Прокопий сейчас на неводье“.
Эти слова сказаны были тихо и с чувством тоски. Я рискнул спросить малыша: „Какой был на вид Дубровинский и дружил ли с вами, ребятами?“ – „Он был хороший, давал нам книжки с картинками“, – ответил мальчик.
Второй мальчуган, перебивая первого, вступил в разговор: „Он был на вид такой чернявый. Нам он давал сахар. А сколько было у него книг!.. Мало спал. Все читает и читает, а иногда выйдет на берег Енисея, ходит с книжкой, держит ее в руке, не глядит на нее, а все бормочет, бормочет непонятные слова…“
Сказав это, малый умолк. По лицам детей была заметна воскресшая память о дяде Иннокентии, который любил детей и занимался с ними.
Их молчание я нарушил еще одним вопросом: „Где, около какого места он упал в реку?“
Оба малыша, осмелев, заявили, что он упал с Каменного мыса, „вон в той стороне“. И руки мальчиков указывали на берег Енисея.
Минут через десять в сопровождении этих мальчуганов я пришел на то место, откуда упал в Енисей Иннокентий Дубровинский.
Это было в полутора верстах от деревни, где по берегу шумела дикая тайга, а берег был завален камнем. Я забрался на высокий скалистый каменный утес, у основания которого кипел и пенился водоворотами Енисей. С вершины его открывался вид на ширь реки, на стену дремучей тайги, на плывущие низко над тайгой и Енисеем темно-свинцовые тучи.
С тяжелой думой о Дубровинском, трагически погибшем здесь, я вернулся в дом старика Гаврилы. Он поделился воспоминаниями о погибшем Иннокентии. „Это был добрый, тихий, умный человек. Я видел, как он все пишет и пишет. Книг у него было тьма-тьмущая, и на столе, и на скамейках, и на окне. Сидит за книгой днем, сидит ночью. Я понимаю так своим старым умом, что он писал ихние революционные законы. Одно дивно, как он мог свалиться со скалы и потонуть, он же хорошо плавал, был ловким, сам все делал. Ставил дрова, готовил еду, стирал белье…“ Старик умолк. На морщинистом лице его застыла тяжелая дума.
За окном избы наступала ночь, завывал тоскливо ветер. Гаврила встал из-за стола, его левая рука теребила седую-седую бороду, и свои воспоминания о Дубровинском он кончил словами: „Мироединские рыбаки выловили его мертвого, утопшего и распухшего, похоронили его без попа за околицей деревни…“; „Только одно плохо, там, где его зарыли, нет креста, нет знака памятного, что он зарыт именно здесь“.
Садясь обратно в лодку, уезжая из деревни, в моем сознании шевелилась мысль о том, что нам, товарищам Иннокентия, надо подумать о том, чтобы не затерялась его одинокая могила на берегу Енисея, у станка Мироедиха.
Официальная версия полиции о причинах смерти Иннокентия говорила, что он покончил самоубийством. Но на станке имелись люди, которые подозревали в смерти Дубровинского одного из уголовных, якобы убившего его в целях ограбления, сбросившего труп в Енисей. Но эта версия не получила подтверждения».
Нет, он не покончил самоубийством. Измученный болезнью, ослабевший, едва передвигающий ноги, Иосиф Федорович, наверное, просто оступился на камне и упал в воду.
Выплыть он не мог. Помочь было некому, никто не видел его падения.
Через четыре дня после того, как было обнаружено тело Дубровинского, «Рабочая правда» опубликовала статью «Страшная весть».
«Умер Иннокентий. Утонул в ночь с 19 на 20 мая, а до сих пор не удалось сообщить многочисленным друзьям эту страшную весть… Каким ударом будет эта чудовищно неожиданная потеря для многих, многих передовых пролетариев, знавших его или слыхавших о нем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74