Наверное, приехали сюда за много миль, со всего Кента, а кое-то и из самого Лондона. О-о, Лондон! Ни одного парня из нашей соборной школы я не видел. Разве что какая-нибудь мелкота, но эти, само собой, постараются мне на глаза не попадаться. Кому охота попасться на глаза старосте с сигаретой в зубах, даже если и не в школе?
Вероника стояла одинокой статуей, которая ждет, когда на нее сядет голубок.
– Кого-то высматриваешь? – полюбопытствовал я.
– Все может быть.
– Кого?
– Любой сойдет.
– Только не здесь, – со знанием дела не согласился я, будто все понимал и был на ее стороне.
– Почему?
С нее вдруг сошла вся спесь, ей просто по-детски хотелось знать ответ.
– Потому что для нашего городка это место нетипичное. И ты здесь никого не найдешь, а хоть и найдешь, завтра утром его здесь уже не будет, а это еще хуже.
Она кивнула, но продолжала стрелять глазами по сторонам. Окинул площадку взглядом и я. Дженни и Тристрам танцевали. Подтянутые, аккуратные – и в то же время раскованные, свободные. Движения ритмичные, плавные. Никакой эпилептической тряски. Танцуя, они плыли из стороны в сторону, как фигуристы, но при этом оставались на месте и лишь покачивали бедрами. Они улыбались друг другу и никого вокруг не замечали. Их, однако же, замечали другие, и кое-кто тоже улыбался. Вероника подчеркнуто не смотрела в их сторону.
Появились музыканты. Публика встретила их шквалом аплодисментов, и парни заулыбались, стали раскланиваться. Видно, что и сами они в полном восторге. Их было пятеро: три гитариста, ударник и еще один, который меня совершенно заворожил. Остальные были длинноволосыми и худощавыми красавчиками, этот же – неповоротливый пончик, на голове – копна темных блестящих волос. Было в нем что-то бесполое, что-то от евнуха. Ни на каком инструменте он, судя по всему, играть не собирался, но держал в руках какой-то чемоданчик. Раскрыв его, он достал ручной прожектор и подключил к одному из динамиков. Потом достал большую картонную коробку И принялся ждать.
От первого же аккорда в зале задрожало, толпа завизжала, пришла в движение. Пошла музыка – мощная, энергичная, из динамиков полетели высокие посвисты. Это была радостная музыка. Толстяк раскрыл свою картонную коробку и начал бросать в публику серпантин, бумажные шляпы и пластиковые свистульки. И по-клоунски посмеивался над нами. Потом достал из ящика тамбурин и, пританцовывая по сцене, прокатил тамбурин вдоль руки, перебросил за спину, прокатил вдоль другой руки и наконец поймал. Все до одного музыканты счастливо улыбались – и их улыбки, их музыка завели всех танцующих. Все подпрыгивали под музыку, даже Вероника перестала зевать. Я улыбнулся ей, она – надо же! – улыбнулась в ответ, но тут я вспомнил про ее прыщики. Нет, увольте. Дженни и Тристрам двигались изящно, как боги, совершенно забывшись в танце. Захотелось подергаться даже мне, но я не решился. Не отважился.
Группа продержалась на сцене три четверти часа, потом они ушли передохнуть, и вместо них снова загремело стерео. Мои ангелочки просто задыхались от счастья.
– Классные парни, да? Отпад, да?
Я кивнул, принужденный согласиться. Потом они спросили Веронику, но та лишь презрительно фыркнула в ответ.
– Они все из Нью-Йорка. А бочоночек, – объяснила мне Дженни, – тот, что с тамбурином, – он у них руководитель, почти все песни – его. Такой лапочка, да? Просто прелесть.
Выходит, кому-то могу нравиться и я?
– Ты здесь кого-нибудь знаешь? – спросил Тристрам.
– Нет. Ни единого человечка. А ты?
– Есть несколько ребят из школы.
– А я никого не заметил.
– Из твоего класса – никого. Все – мои ровесники, либо чуть постарше. Странно, что из твоего класса никого нет.
– А я?
– Ну, только ты один.
– У нас школа государственная – вот в чем дело. Народ предпочитает мяч гонять.
– Значит, я исключение. И ты тоже.
Что я мог на это сказать? Пришлось улыбнуться.
Группа вернулась на сцену и снова захватила зал своей музыкой. Бочоночек, прелесть и лапочка, совсем разгулялся, он ловил кайф вместе с публикой. Пел он в основном фальцетом, но иногда переходил на бас. Вот кем мне надо стать – эстрадным певцом, тогда весь мир будет на кончике моего микрофона. Тут он включил лампу, которую вытащил из своего чемоданчика еще в начала концерта. Это был желтый прожектор. Он мог, не ослепляя, высветить любого на танцевальной площадке. Луч прыгал с одной пары на другую.
– Я всех вижу, от меня никто не скроется, – кричал он, стараясь перекрыть музыку.
Попадая в луч прожектора, танцующие немедленно вскидывали вверх руки и махали бочоночку. Он покачивал прожектором из стороны в сторону и знай себе смеялся. Потом стал вращать им в такт музыке, и, казалось, вся площадка превращалась в огромную палубу, когда на море – качка. Потом песни две или три группа спела без прожектора, и кто-то из музыкантов объявил: сейчас они исполнят последний номер, но длиться он будет двадцать минут.
– Мы будем играть для вас, а вы будете танцевать, улыбаться и смеяться для нас. Идет? Идет. Тогда поехали.
И они заиграли. Желтый прожектор зажегся снова, снова его луч закачался среди танцующих, снова при его прикосновении в воздух взлетали руки, и парень на сцене тоже махал руками, что-то выкрикивал в ответ и балагурил. Луч прожектора он мог сделать шире или уже, и если ему нравилось какое-то лицо, он его высвечивал, и человек сам сиял, словно луч, и все были счастливы. На мне луч не остановился ни разу. Да я на это и не рассчитывал. Чем и кого может увлечь мое лицо? Тут луч застыл на одной части зала. От музыки едва не падал потолок, все кругом тряслись и подпрыгивали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55