Вечерами по будням мы заходили в престижные рестораны, где подавали фирменные блюда из мяса и овощей. А в выходные посещали тихие местечки: крохотный вьетнамский ресторанчик в Хантингтонском парке, кубинское бистро в восточном Голливуде, китайско-французское кафе на Редондо-бич. Там он разговаривал с поварами и их владельцами, объяснял мне, как и для чего сочетаются определенные продукты. Иногда, когда он, низко склоняясь над своей тарелкой, разбирал какое-то блюдо, передо мной вставал образ моей матери, когда она вечерами с озабоченным лицом стояла у плиты с книгой праздничных рецептов в руках.
Однажды вечером по дороге домой мы зашли в «Парадиз». Умберто хотел проверить, все ли в порядке. Я ждала в баре «Топаз», потягивала водку с тоником и наблюдала за посетителями. Мимо меня прошла красивая женщина с серебристыми волосами. На ней были бархатные туфли-лодочки и строгий черный жакет, под которым не было рубашки. Ее обнаженную грудь украшали два белых банта, а третий был повязан вокруг шеи. Рядом со мной стоял бородатый мужчина, он держал в руке рюмку и громко смеялся. Вместо галстука у него на шее висела плоская пластиковая коробка с водой и живой золотой рыбкой. У сидевшей рядом со мной женщины волосы были выкрашены в белый и черный цвет, как у индейца.
Зазвонил радиотелефон, и я пошла в кабинет Умберто. Он был там, заканчивал работу с бумагами. Я поговорила по телефону с пациентом, а потом Умберто сказал:
– Не знаю, как только ты терпишь все это безумие. Я в изумлении посмотрела на него.
– Здесь в баре не меньше безумия, чем в моем кабинете, поверь мне.
Он засмеялся.
– Я верю, что это так.
Мы сели на диван и стали целоваться. Это было так приятно, так волнующе, что просто не было сил остановиться. Но когда я все-таки оторвалась от него, и он слегка отодвинулся, я ясно увидела, что он уже сильно возбужден. Я подумала, что он запросто мог счесть, будто я его дразню.
– Мне просто надо еще немного времени, – объяснила я.
– Послушай музыку, – сказал он и вскочил, чтобы включить стереосистему.
Он выключил весь свет, оставив гореть только лампу над столом, поднял меня на ноги и начал медленно танцевать. Мне нравилось ощущать его прижимающееся ко мне тело. Мы медленно двигались, и я чувствовала, как он переполняется энергией.
– Ты заставил меня радоваться тому, что я живу, – сказала я ему на ухо.
Он крепче прижал меня к себе, и я почувствовала, что меня тоже охватывает возбуждение.
Все напоминало мне об Умберто, даже то, на что раньше я не обращала внимания: птицы, статьи в газетах о Никарагуа и о ресторанах. Я старалась интереснее вести передачи по радио, зная, что он их слушает.
Однажды июньским вечером мы отправились на концерт мексиканской музыки в голливудский театр «Пентеджиз». Когда началось представление, он взял мою руку и положил ее себе на колени. Большим пальцем он гладил мою ладонь, и это меня сильно волновало. А когда он начал что-то шептать мне на ухо, я была просто загипнотизирована его голосом. Было почти не важно, что он говорил, голос его звучал для меня, как музыка.
Я остановила взгляд на женщинах, которые кружились на сцене в белых удлиненных платьях и бальных туфлях. Все были с блестящими черными волосами, стянутыми сзади, и в волосах у каждой был красный цветок. Они танцевали, подняв вверх руки и повернув приподнятое лицо в сторону.
Уже давно не была я близка с человеком, который бы настолько сильно меня волновал. Когда его язык касался моего рта, или когда он зажимал рукой Мои волосы на затылке, желание с такой силой охватывало меня, что мне трудно было сдержаться.
Меня очень притягивала к нему его жажда жизни, его любопытство и непосредственность. Я бывала близка с образованными людьми и раньше. Это были достойные во всех отношениях люди, преуспевающие в медицине, архитектуре, юриспруденции; они еще в одиннадцать лет спланировали свою жизнь и придерживались избранного курса. Но здесь передо мной был умный человек, который преподносил мне совершенно невероятные вещи. Он врывался в мой упорядоченный мирок, где время было расписано на месяц вперед, и вдруг спрашивал:
– Ты видела вчера частичное затмение луны? Или вручал мне длинные стебельки пампасской травы, которую собрал на горе возле своего дома.
На сцене была мексиканская деревушка, женщины чего-то ждали, вздыхали, мужчины расхаживали с важным видом, а потом умирали. Мужчины были немолодые, крепкие, с усами, в огромных белых шляпах, загибавшихся спереди и сзади. Они стояли лицом к залу, расставив крепкие ноги, и играли на гитарах, рожках и скрипках, причем с невероятной энергией.
– Из-за своей любви я не могу спать, и я весь охвачен страстью, – перевел мне Умберто.
Я вздрогнула от его теплого дыхания.
Мужчины образовали полукруг вокруг солистки, голос этой женщины разносился по залу, переходя от высокого фальцета к богатому контральто.
Задник сцены был обтянут черным бархатом, на котором были прикреплены красные и зеленые блестки и маленькие кусочки зеркала. Вероятно, при дневном свете это выглядело бы безвкусно, но в полумраке театра, где была освещена только сцена, это походило на море драгоценных камней.
Мне хотелось, чтобы мое отношение к Умберто сохранялось и при дневном свете, но было и кое-что, что мне в нем не нравилось: безрассудное лихачество на дороге, поведение с официантом, который случайно поставил его перед посетителем в неудобное положение, мимолетный взгляд мимо меня на красивую женщину.
Потом, дома, мы сидели на диване в полутемной гостиной, он гладил мои волосы, мы молчали.
– Я хотел бы сказать тебе то, о чем я думаю, – проговорил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114