Потом она отправила Патрицию в душ, а когда та ушла, сказала мне:
– Мне очень хочется поговорить с вами наедине.
– У меня это было бы проще, – ответил я.
– Договорились, на днях я зайду к вам, – сказала Сибилла с улыбкой.
Добравшись до хижины, я тут же свалился на постель. Это был плохой сон, беспокойный, изнурительный. Когда он прервался, уже была беспросветная ночь. На сердце у меня не было покоя, и ум тоже находился в смятении. Я сердился на себя за то, что продлил свое пребывание в заповеднике, которое отныне выглядело бесполезным. Любопытство мое было уже удовлетворено в гораздо большей степени, чем я смел надеяться. Я знал теперь все о жизни Кинга и о его взаимоотношениях с Патрицией. Мало того, лев-исполин стал для меня близким существом. Я мог со спокойной совестью уезжать. Мне следовало уехать.
«А развязка? – внезапно мелькнула у меня мысль. – Я должен присутствовать при развязке».
Я выскочил из койки и стал раздраженно ходить взад-вперед по темной веранде.
Что еще за развязка? И какая развязка?
Может быть, я ждал, что Кихоро выстрелит в Ориунгу? Или что моран пронзит своим копьем старого одноглазого следопыта? Или что какой-нибудь носорог вспорет Буллиту живот? Или что Кинг, забыв вдруг правила игры, разорвет Патрицию? Или что Сибилла сойдет с ума?
Все эти мысли были и отвратительны и абсурдны. Мне постепенно начинал изменять мой здравый смысл. Нужно было как можно скорее уезжать из этих мест, расставаться с этими животными и этими людьми.
Тем не менее я чувствовал, что останусь в Королевском заповеднике до самой развязки, потому что во мне жила какая-то необъяснимая уверенность, что развязка обязательно будет.
Я зажег ветрозащитную лампу и сходил за бутылкой виски. Мне пришлось изрядно выпить, чтобы в конце концов, нескоро, все-таки заснуть.
Крошечная бархатистая лапка подняла мне одно веко. И я увидел сидящую на краю моей подушки обезьянку ростом с кокосовый орех и с черной атласной полумаской на мордочке. Все было как тогда, когда я впервые проснулся в хижине Королевского заповедника: робкий рассвет, комком лежащая в ногах кровати моя одежда для бруссы, и рядом – ветрозащитная лампа, которую я забыл погасить.
И так же, как тогда, я вышел на веранду. И там обнаружил Цимбелину, миниатюрную газель с наперстками вместо копытец и сосновыми иголками вместо рожек. И точно так же туман скрывал большую поляну, спускавшуюся к большому водопою.
Да, все окружавшие меня вещи были теми же самыми, что и в первый раз. Но только теперь они утратили свою власть надо мной. Николас и Цимбелина утратили свое таинственно-поэтическое очарование. Я видел заранее все детали пейзажа, которые собирался открывать одну за другой туман. Одним словом, мои теперешние чувства были всего лишь жалким подобием испытанного тогда восторга.
Но тут вдруг запылала пожаром заря, стремительная и величавая. Снега Килиманджаро тут же превратились в ласковый костер. Туман разорвался на шлейфы фей, рассыпался алмазной пылью. В траве заблестела вода. И звери принялись ткать свой живой ковер у подножия великой горы.
И тогда мои глаза опять увидели эту красоту во всей ее свежести и новизне, увидели ее такой, как в то небывалое утро. И ко мне снова вернулось желание приобщиться к свободе и простосердечности диких стад. И оно было таким же яростным, как и в день моего приезда в этот заповедник, поскольку оно ведь и осталось неудовлетворенным.
Я быстро оделся и пошел вдоль частокола высоких тернистых деревьев. Мне казалось, что я пребываю в полусне, что вот сейчас все повторится, как на рассвете того первого дня. Это чувство овладело мной до такой степени, что, дойдя до места, откуда дальше нужно было двигаться по открытому пространству, я на мгновение остановился, чтобы услышать голос Патриции.
И ее голос действительно произнес:
– Дальше не ходите, это запрещено.
Однако как раз потому, что я предчувствовал его, этот беззвучный, заговорщический возглас меня удивил и испугал гораздо сильнее, чем в то утро, когда я услышал его неожиданно. Слишком уж много совпадений. Наверняка галлюцинация, порождение моего собственного сознания.
Но когда я оглянулся назад, оказалось, что стриженная под горшок девочка в сером комбинезончике стоит, опершись о ствол все того же дерева. Только на этот раз она смеялась.
– Чудеса какие-то, да и только… – сказал я ей. – Николас… Цимбелина… А теперь ты.
Беззвучный смех Патриции усилился. В глубине ее зрачков плясали очаровательнейшие лукавые огоньки.
Я так и знала, что вы не догадаетесь, – сказала она. – Это же ведь я подослала их к вам. Я знала, что потом вы обязательно придете сюда.
Я рассмеялся так же беззвучно, как и она. Потом мы с ней разглядывали животных.
Я узнал по глубокому шраму на спине того носорога, который бросался на нас… Я говорил себе, что маленькая зебра, которая, повалявшись в грязи, теперь каталась по траве, приминая ее своими полосатыми боками, могла быть сестрой того зебренка, остатками которого лакомились маленькие гепарды. При виде пасущихся буйволов мне вспомнился тот вчерашний буйвол, который нес на себе во время последнего в своей жизни бега вцепившегося ему в холку Кинга.
И много других мыслей приходило мне в голову, много возникало всяких зрительных ассоциаций. Я рассказывал о них Патриции. Она одобряла, поправляла меня, объясняла.
Вдруг она сказала мне очень серьезно:
– Я вот все думаю, чем вы вообще занимаетесь в жизни.
– Я путешествую… смотрю, – сказал я ей. – Это очень интересно.
– Разумеется, – сказала Патриция. – Но неужели это все?
– Нет… Потом я пишу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63