Он ведь сделал бы это ради меня, мой бедный, мой дорогой Джон.
В этот момент улыбка и глаза молодой женщины выражали безграничную любовь.
– С Джоном-то мы всегда найдем общий язык, – тут же продолжила она. – Я пришла поговорить с вами не о нас.
Она сделала очень короткую паузу, как бы собираясь с силами, и сказала со страстью в голосе:
– А вот Патрицию нужно отсюда увезти. Нужно, поверьте мне. Вы же видите: сумасшедшей меня пока еще не назовешь. Я вполне отдаю себе отчет в том, что говорю. Я все взвесила во время этой передышки. Пансион или частный дом. Найроби или Европа. Но нужно, чтобы ребенок уехал, причем уехал как можно скорее. А то очень скоро будет уже поздно. И я сейчас совсем не думаю ни о ее образовании, ни о ее манерах. Это-то я как раз могу взять на себя. Я думаю сейчас о ее безопасности, о ее жизни. Я боюсь…
– Кинга? Зверей? – спросил я.
– Откуда я знаю! – сказала Сибилла. – Всего вместе. Боюсь того напряжения, которое Патриция испытывает, боюсь ее страсти. Климата, природы, окружения. Так не может продолжаться. Все это плохо кончится.
Я подумал об Ориунге. Сибилла ничего не знала о его существовании, но почувствовала, что я разделяю ее опасения. Она сказала мне решительным тоном:
– Вам девочка полностью доверяет. Сделайте невозможное, чтобы убедить ее.
Сибилла встала и добавила еще:
– Я рассчитываю на вас.
Она медленно спустилась с крыльца, возвращаясь к своему одиночеству и к своей любви, которые смыкались на ней, на ее муже и ее дочери, как дуги капкана.
Уже темнело, когда Патриция взбежала по ступенькам ко мне на веранду. Гладкие щеки девочки были коричневыми от солнца и розовыми от удовольствия. Кинг в этот день был с ней еще более нежен, чем обычно. Патриция была уверена, что таким образом он хотел извиниться за грубость и озлобленность, проявленные накануне его львицами.
Я предоставил ей говорить, сколько ей хочется. Но когда она стала прощаться, я сказал ей:
– А ты знаешь, что мне уже скоро нужно будет уезжать?
Глаза ее сразу стали печальными, и она тихо ответила:
– В общем-то, знаю… Такова жизнь.
– А ты не хотела бы поехать со мной во Францию? – спросил я.
– На сколько дней? – спросила она.
– На довольно большой срок, чтобы походить по большим магазинам, посетить театры, подружиться с твоими ровесницами.
Лицо девочки, еще секунду назад такое доверчивое и такое нежное, замкнулось, ожесточилось, подичало.
– Вы говорите, как мама, – закричала она. – Вы ее друг или мой?
Мне вспомнились слова Сибиллы о том, как люди инстинктивно прибегают к несправедливости, чтобы заглушить боль. Я сказал Патриции:
– Мне выбирать не нужно. Я всегда был на твоей стороне.
Однако девочка продолжала сердито смотреть на меня.
– И вы тоже, даже вы думаете, что мне лучше уехать? – воскликнула она.
Я не ответил. Губы у Патриции побелели и сделались совсем тонкими.
– Я никогда не уеду из заповедника! – крикнула она. – Никогда! Если меня будут заставлять, я спрячусь в негритянской деревне или у масаев или даже уйду к Кингу, найду общий язык с его женами и буду ухаживать за его детенышами.
Мне с большим трудом удалось помириться с Патрицией. А когда все-таки удалось, она стала опять милой и сказала мне:
– Вы ведь, если разобраться, не злой, и я знаю, почему вы хотите увезти меня. Вы боитесь за меня.
Она пожала своими худенькими плечами и воскликнула:
– Господи, но чего же бояться?
XII
Новость я узнал от Бого. У масаев умер старый Ол Калу. Клан уже выбрал на смену ему другого вождя, сильного и мудрого. Моему шоферу даже было известно его имя: Ваинана. Ему также было известно, что по этому случаю сегодня в маниатте состоится праздник.
Я поблагодарил Бого за то, что он так быстро проинформировал меня. Видно было, однако, что он хочет сказать мне что-то еще, но мнется, не зная, как это сделать. Он теребил большие плоские пуговицы из белого металла, которые украшали его ливрею. Морщины и складки у него на лице непрестанно шевелились. Я притворился, что ничего не замечаю. В конце концов он решился и, уставившись в квадратные носки своих желтых, с грубым швом ботинок, сказал:
– Господин, должно быть, захочет пойти на этот праздник. Господин всегда интересуется этими вещами.
– Что верно, то верно, – сказал я. – И что?
Бого поднял на меня свои умоляющие глаза и на едином дыхании произнес:
– Эти масаи становятся безумными, когда танцуют. И у них в руке всегда их копье, и они никогда не забывают старые войны с нами, кикуйю. Если бы господин был так добр и поехал бы в маниатту с хозяином заповедника…
– Конечно, – ответил я, – но только он…
Впервые за все время нашего совместного путешествия Бого настолько забылся, что перебил меня.
– Он поедет туда, господин, он поедет, – воскликнул он. – Масаи пригласили его. Ваинана разговаривает с ним сейчас в деревне.
От моей хижины до негритянского селения было не больше пяти минут ходьбы. Я ходил туда всегда пешком. На этот раз Бого решил во что бы то ни стало меня туда отвезти. Тем самым он хотел выразить мне свою благодарность и еще ему не терпелось окончательно убедиться, что ему не грозит поездка в маниатту.
Я застал Буллита в компании вождя масаев, который выглядел чуть помоложе, чем Ол Калу, и лицо его казалось более добродушным. Хотя глаза его, настороженные, цепкие и хитрые, говорили об обманчивости этого впечатления. Мочки его ушей благодаря многолетнему усердному труду отходили от хряща и свисали до плеч. Он объяснялся на суахили.
– Вы уже в курсе, – сказал мне Буллит. – Я вижу тамтамы нашего Королевского заповедника разносят новости как нельзя лучше… Ну конечно, я пойду на их праздник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63