Я уеду! Моя карета ожидает на суассонской дороге. Я зайду за приказчиком шляпного фабриканта, которого заменял тут, и отправлю его обратно в Париж, а сам немедленно пущусь назад в Австрию. Итак, прощайте! Вы передадите кольцо ее величеству и скажете ей то, что я сообщил вам.
В эту минуту раздался стук в дверь и в комнату заглянула Лиза.
– Что случилось? Почему нам помешали? – с живостью спросила Екатерина.
– Господин де Ремюза, камергер его величества, желает говорить с вашей светлостью.
– Камергер? Ах, да, знаю, – сказала вполголоса Екатерина. – Должно быть, это из-за стычки, которая опять произошла у меня вчера с сестрами императора. О, им досталось от меня! Они, конечно, пожаловались, и мне предстоит нагоняй от императора. Пригласи же сюда господина де Ремюза, – прибавила герцогиня, обращаясь к Лизе, которая сгорала от желания узнать, о чем могла шептаться ее госпожа с приказчиком из шляпного магазина. – Прощайте! – сказала герцогиня Нейппергу.
– Итак, ваша светлость, вы довольны исполнением заказа? – спросил «приказчик».
– Очень довольна! Передайте от меня поклон вашему хозяину! – И герцогиня бросилась в кресло, чтобы с подобающим достоинством принять камергера его величества.
XIII
Приказ, переданный камергером Ремюза, был строг, Император немедленно требовал герцогиню Данцигскую к себе в кабинет.
Посланный ушел, исполнив поручение, а герцогиня поспешила переодеться и закуталась в плащ, отправляясь к Наполеону.
Он занимался за письменным столом, освещенным тремя свечами и лампой. При нем был его камердинер Констан, варивший ему кофе. Флигель-адъютант де Лористон и де Бригод ожидали пакетов, которые вручал им император. По коридорам беспрерывно носили эстафеты.
Раздраженный, взволнованный Наполеон с лихорадочной поспешностью подписывал разложенные перед ним бумаги. Вперемежку с этим он яростным взором пробегал иностранные газеты, заполненные корреспонденциями скандального свойства, которые были направлены против его частной жизни и в особенности задевали его сестер. Предметом этих недоброжелательных анекдотов служили рубака Жюно, любовник Каролины, и де Фонтан, ректор университета. Прочитав, Наполеон сердито комкал и кидал в огонь топившегося камина вырезки из враждебных листков, ежедневно доставляемых ему бдительным Савари.
Одна из этих ядовитых статей особенно рассердил императора: в ней говорилось о немилости, постигшее графа Нейпперга, шталмейстера императрицы, приставленного к ней ее августейшим отцом. Остальное сводилось к намекам на то, будто отъезд этого графа довел до отчаяния Марию Луизу, которая горевала и томилась, проклиная ревность Наполеона.
К этим причинам раздражения императора присоединилась еще сильная досада: обе его сестры, беспрерывно ссорившиеся между собой (Элиза все более и более завидовала Каролине, получившей сан королевы, тогда как сама она была только герцогиней Лукки и Пьомбино), затеяли перебранку с Наполеоном, которая, начавшись по-французски, закончилась на корсиканском наречии с чисто южным избытком жестикуляции. В разгаре спора рассерженный император, напрасно пытавшийся унять обеих болтливых сорок, бросив помешивать угли в камине, перед которым он, задыхаясь от гнева, грел ноги, схватил щипцы и, размахивая ими с комичным и азартным видом, пригрозил расходившимся сестрицам этим орудием, как бывало во времена нужды в убогом марсельском жилище Бонапартов.
Таким образом Екатерина Лефевр, на которую королева неаполитанская с герцогиней Лукки и Пьомбино подали формальную жалобу, могла рассчитывать на весьма нелюбезный прием со стороны разгневанного государя. Однако она вооружилась терпением и, будучи уверена в том, что присутствие духа не изменит ей, приготовилась дать отпор грозному повелителю, который требовал ее к себе, чтобы распечь.
На всякий случай, как последнее оружие защиты, Екатерина, порывшись в своем ларце, где у нее хранились драгоценности и особенно дорогие вещицы, вынула оттуда пожелтевший листок бумаги, протершийся на сгибах, что свидетельствовало о долгом лежании в бумажнике. Взглянув на эту бумажку с умилением, как на милое воспоминание далекого прошлого, герцогиня сунула ее за корсаж и, видимо, приободрившись, чувствуя себя более способной отразить колкие грубости Наполеона, прошла довольно твердым шагом ряд длинных коридоров Компьеньского дворца, где дремали дежурные офицеры, и достигла порога императорского кабинета.
Рустан, верный мамелюк, стоял на карауле. Один из адъютантов доложил о приходе герцогини Данцигской и удалился.
Екатерина Лефевр вошла, сделала реверанс и стоя ожидала, чтобы император, читавший ведомость, представленную ему министром финансов, заговорил с нею.
Глубокая тишина царила в кабинете Наполеона.
– Ах, вот и вы! – воскликнул император, внезапно подняв голову. – Славные вещи узнал я про вас, нечего сказать! Что такое произошло третьего дня? Опять ваш язык не знал удержу и вы отпускали крепкие словечки, которые потешают всех журналистов Европы, придавая моему двору сходство с рыночной площадью! Я знаю, что вы – женщина далеко не глупая, но вы не можете усвоить придворную манеру выражаться, вы никогда не учились этому. О, я не сержусь на вас за подобное невежество, мне досадно только за Лефевра, который имел глупость жениться сержантом, тогда как У него в ранце лежал маршальский жезл! – Наполеон замолчал, подошел к буфету, где на конфорке стоял горящий кофейник, налил себе полчашки кофе и проглотил душистый напиток, горячий, как крутой кипяток. Затем, вернувшись к Екатерине, которая стояла неподвижно, спокойно, выжидая, когда минует гроза, он продолжал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38