Тогда, с Франком, это было еще полбеды; Франк был одним из двадцати пяти, теперь же должны были исчезнуть все двадцать пять разом.
Молчание.
Тогда, с Франком, эти минуты молчания были исполнены невыразимой нежности, теперь же их переполняло отчаяние и ненависть. Игра окончилась – началась неприкрытая битва. Нам оставалось вступить в бой – ничтожно малочисленным, ничтожно слабым против могущественного врага.
– А если я воспротивлюсь этому приказу? – спросил Джем голосом, от которого у меня волосы встали дыбом. («Неужто сегодня придет конец!» – сразил меня ужас, ведь каждый из пас полагает, что гибель где-то далеко.) – Если не соглашусь расстаться со своими приближенными? Что тогда?
Забывшись, Джем схватил командора за шиворот и стал трясти, как котенка. Странно, монахи не вмешивались. Видимо, были предупреждены на сей счет: только в случае, если командор призовет их.
– Прошу, ваше высочество, отпустить меня, – с ледяным хладнокровием произнес командор, глаза его сверкали в одной пяди от глаз Джема. – Я исполняю повеление и исполню его до конца. Брат Д'Обюссон дал слово, что любой ценой сохранит ваше высочество невредимым. Если ваше высочество не согласится, мы удалим свиту и без вашего согласия.
Вот оно как! Я закрыл глаза, чтобы не видеть происходящего. Странно – теперь я ожидал своей смерти и смерти всех наших сподвижников без всякого страха. Да и какая предстояла нам жизнь после только что услышанного! Нас уже не считали людьми: нас принуждали, над нами совершали насилие, не давая себе труда соблюсти хотя бы видимость приличия. Не говорите мне: видимость – это, пустяки, важна суть. Нет! Приличия позволяют тебе обманывать самого себя, а можно ли жить без самообмана?
Так и стоял я с опущенными веками и слышал лишь тяжелое дыхание – воздух с шумом вырывался из сдавленного судорогой горла Джема; то был почти хрип раненого зверя.
В который уж раз защелкивался замок за его спиной, а он успевал забыть об этом, чтобы впасть в новый, с новой силой переживаемый ужас при виде следующей западни.
– Хорошо, – глухо, точно из пропасти, долетело до моих ушей, – очень хорошо!.. Так знайте: я не согласен!
– Искренне сожалею о том, ваше высочество. Но ваша жизнь для меня драгоценней вашего расположения.
Я открыл глаза. Джем уже отпустил командора. Он отступил к отверстию в толстой стене крепости и в него, точно оно было единственным выходом в мир, не крикнул, а заревел:
– Насилие! К оружию, правоверные!
По лицам черных братьев скользнуло некое подобие улыбки. Джем забыл об их присутствии. Он весь обратился в слух, ожидая поступи воинов, звона оружия, стука конских копыт – того, что обычно следует за приказом султана.
Тишина.
И пока она нарастала, Джем под ее тяжестью сникал, сжимался, таял. Он отшатнулся от стены, но не упал. Остался стоять, опершись о колонну.
– Возблагодарите нашу предусмотрительность, ваше высочество, – продолжал командор так, словно ничего не произошло. – Мы предвидели, что в своем гневе – бесспорно, следствии прекрасных побуждений, – вы можете вызвать ненужное кровопролитие. А мы дорожим не только вашей жизнью, мы бережем и близких вам людей. Они были незадолго перед тем обезоружены. Имея более точное представление о положении вещей, они не оказали нам сопротивления.
– Мне не пристало говорить с вами, – после долгого молчания произнес Джем; им овладело какое-то тупое безразличие, заставившее меня испугаться за его рассудок. – Но я скажу, ибо речь пойдет не обо мне. Если вы отнимете у меня его, – он не указал ни рукой, ни взглядом, но я знал, что он говорит обо мне, – я найду способ умереть…
Бывают заявления столь безумные, что поверить им можно лишь в очень редкую минуту. Теперь было именно такое, заявление и такая минута.
Командор сообразил, что все будущее Ордена и впрямь зависит от этого растерянного, доведенного до отчаяния человека.
. – Вы напрасно огорчаетесь, ваше высочество, – поспешил он сказать. – Мы никогда не испытывали подозрений к Саади. Он остается с вами.
Выражение лица Джема не изменилось, словно весть о победе над одиночеством не достигла его сознания.
«Вели им убраться прочь, Саади!» – взглядом попросил он меня.
Нам не позволили попрощаться с нашими людьми. Целых два дня, пока они собирались в дорогу, нас выпускали, только в коридор и разрешали подниматься лишь на одну часть крепостной стены. Тридцать шагов туда, тридцать обратно – ровно столько, чтобы не сойти с ума от неподвижности. И снова, как в те дни, когда я надеялся увидеть Франка, я встречал утро и провожал вечер у зубцов стены.
Под вечер второго, дня их вывели из ворот. Они все были живы, я пересчитал, я даже различал их лица. Они ехали верхом, но безоружные. Держались очень тихо, с большим достоинством. Со всех четырех сторон это сине-желто-белое пятно было окружено черной полосой: рыцари сопровождали последних приближенных Джема к побережью.
Я известил Джема, мы стояли рядом на стене крепости. И снова поразило меня, что лицо Джема словно бы ничего не выражает. «Живая кукла!» – мелькнуло у меня в мозгу.
– Крикни, быть может, они услышат тебя, ветра нет, – сказал я.
Мне казалось немыслимым расстаться с ними, не простившись.
Джем покачал головой.
Я повел его назад, как больного. Джем пошатнулся, тяжело обвис у меня на руках и рухнул на пол.
Показания Джона Кендала, туркопельера Ордена Святого Иоанна Иерусалимского, о событиях с мая 1483 по май 1485 года
Вот вы добрались и до меня. Я этого ожидал. Должно быть, показания брата Д'Обюссона уже не внушают вам Достаточного доверия, так что вы проверяете его деяния с помощью других лиц, Без ложной скромности – я одобряю ваш выбор:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145