Келли говорила, что у них очень много работы, поэтому там они бывали реже, чем большинство из нас. В те первые зиму и весну я проводила во дворе большую часть дневного времени, и даже некоторую ночного, в обществе симпатичного и весьма сведущего молодого человека из Нью-Джерси по имени Джен.
И все же Рон с Келли появлялись там достаточно часто, чтобы мы могли произвести некоторые наблюдения и обсудить их привычки. Спина Рона неуклюже упиралась в стену, руки неловко обнимали девушку за талию; Келли, вытянувшись, нежно терлась о его шею или, по нашим ехидным предположениям, шепотом давала инструкции. Первое время, если кто-нибудь, проходя мимо, вдруг здоровался – а мы здоровались, просто из вредности, – природная вежливость заставляла Рона отвлекаться и кивать в ответ. Келли же не замечала никого, кроме Рона: она полностью в нем растворялась. Вскоре и он научился не замечать нас или, по крайней мере, притворяться, что не замечает.
Келли была человеком настроения, темпераментным и целеустремленным. Она всегда увлекалась всерьез. Я знала ее еще до встречи с Роном: на первом курсе нас поселили в одной комнате в общежитии. В ней было что-то такое – помимо того, что мы были ровесницами и обе переживали жизненный перелом, – что заставляло меня рассказывать ей о вещах, о которых я ни с кем прежде не говорила и даже никогда не задумывалась; что-то такое, что заставляло и меня выслушивать ее излияния, затаив дыхание, как будто у меня на глазах рождалась гениальная музыка или открывалась какая-то смутная тайна.
Уже тогда Келли восхищалась женщинами, погибшими во имя чего-то высокого, во что они верили, как Жанна д'Арк, о которой она читала французские стихи, или по вине обстоятельств, которые от них не зависели, как Анна Франк, чьи дневники она цитировала на обманчиво грубом немецком языке. Текста я не понимала (я специализировалась по социологии), но сами истории были на слуху, и мне нравилось смотреть на Келли и слушать, как она читает. Когда она замолкала, в комнате повисала восторженная тишина, и затем кто-нибудь из нас или мы обе еле слышно произносили: «Ах, как это красиво!»
Когда Келли встретила Рона, наши отношения изменились. Началось с того, что она стала говорить только о нем, но к этому я отнеслась с пониманием. Я и сама очень много говорила о Джене. Но со временем она вообще перестала со мной разговаривать, хотя и выслушивала с неизменной вежливостью, занеся ручку над очередным сочинением, от правки которого я ее отвлекала.
Рон представлялся мне таким же открытым, незамысловатым и скучным, как степи его родной Небраски. По моему убеждению, Келли попросту губила свою жизнь. Он был ее недостоин. Я не могла понять, что она в нем нашла.
Разве что он предоставлял неограниченные возможности желающему поиграть в кукловода, скульптора или изобретателя. Именно в этом духе я высказалась однажды ночью, когда мы с Келли лежали в нашей комнате, тщетно пытаясь отвлечься от шума и заснуть: на нашем этаже кто-то устроил вечеринку. Келли была моим лучшим другом, и я считала, что просто обязана поделиться с ней своим мнением.
– Может, все-таки скажешь мне, что у вас с Роном? – потребовала я неожиданно для самой себя. Мы сонно жаловались друг другу на шум и с презрением обсуждали привычки некоторых особо прилежных студентов, и в этом внезапном вопросе, вопреки моему желанию, прозвучали злость и обида. Но делать было нечего, пришлось продолжать в том же духе: – Это что, эдакий Пигмалион со сменой ролей, да?
Келли не отвечала так долго, что я уже подумала: не уснула ли она или, может быть, вообще не желает на сей раз со мной разговаривать? Я уже приготовилась повторно бросить ей вызов, а при необходимости даже вылезти из постели, подбежать к ней и трясти ее за плечи до тех пор, пока она не обратит наконец на меня внимание; как вдруг она спокойно ответила:
– Бывают вещи и похуже.
– Келли, ты красавица и умница. Стоит тебе пожелать, и любой парень в кампусе будет твоим. А Рон – он ведь просто серость.
– Он мне очень подходит, Бренда. Я и не жду, что ты поймешь. – Но она тут же попыталась смягчить обидные слова объяснением. – Он помогает мне забыть себя.
Это был наш последний серьезный разговор. Мы с тех пор вообще почти не разговаривали. Остаток первого курса я могла бы с таким же успехом прожить в одноместной комнате. Остались лишь немногочисленные и до боли интимные доказательства существования Келли – ее чулки, оставленные сохнуть в туалете, на круглой дверной ручке, и свисавшие с нее, словно скинутая каким-то животным кожа, да флаконы с духами и тональным кремом, выстроившиеся в ряд на ее ночном столике, как магические амулеты. И все это хозяйство не нарушало границы между нашими половинами комнаты. На другой год она переселилась к своей приятельнице по женской студенческой ассоциации. Я была с этой девушкой незнакома, да и Келли, по-моему, не слишком-то хорошо ее знала.
Получив приглашение на свадьбу, я почувствовала себя удивленной и немного обиженной. Я сказала себе, что вовсе не обязана туда идти. И все же пошла, и ревела как дура, и жала ей руку. Я до сих пор не уверена в том, узнала ли она меня, когда я проходила мимо в длинной веренице поздравляющих. Почти весь банкет я пробеседовала с родителями Келли – с бледной тщедушной женщиной, лицом очень похожей на нее, и высоким светловолосым цветущим мужчиной. Они гордились своей дочерью, ведь Рон такой замечательный юноша, он наверняка далеко пойдет. Отец Келли оказался человеком веселым и словоохотливым; он танцевал со всеми девушками, а со мной даже несколько раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9