только вечера стали кстати и скорее смеркаться, и
бывшим прогулкам пришла пора. Друзей уже никого не было, а
может, и не бывало, и как будто бы все ангелы отлетели от
прежних кафейных столиков, а чужие лица вокруг, раньше
казавшиеся безотчетно знакомыми, лишились прежней поруки и
привлекательности. Без дела и без денег тяжело бродить, как я
привык, по старым улицам, мимо ничего не обещающих фасадов.
Их иногда украшали меандр и маски, не то из трагедии, не то
из пантомимы; попадались солдаты и полуобнаженные дамы,
сталевары в каскетках, чаши, звезды, знамена, увитые лавром и
хмелем; были и букрании из черепов и цветов, и самые разные
твари, и целые лепные гротески на стенах. Когда уже не веришь
ни вывескам, ни афишам, этот узор на зданиях складывается в
иероглифические надписи, какие-то изречения или параболы,
происходящие из истории архитектуры и наверняка непонятные
даже тем людям, которые когда-то украшали ими эти дома и
арки. Часовые циферблаты на их стенах везде были без стрелок
или показывали каждый по-своему. Окружающие сады и скверы
даже в цвету, вероятно, выглядели бы голыми, и по их аллеям
гуляющие выделывали самые причудливые тропы, поневоле
наводившие на разные мысли. Трудно сказать, были ли это мысли
или опять безотчетные и дерзкие ребусы из жизни и славного
прошлого нашего города, который у меня на глазах выглядел все
более реально и поэтому как-то постыдно: поэт сказал бы, что
время отступило, и настало пространство. В общем, я с
радостью переселился подальше, на край Лесного проспекта,
когда приятель оставил мне комнату.
Местность, где я оказался на квартире, сперва точно
напоминала живописное полусонное банлье со станцией,
поселком, редкими дачами в рощах, и если бы по ней не были
вопреки ландшафту разбросаны тонущие в тополях или соснах
кварталы блочных домов и "точечные" башни, на которые редко
обращают внимание даже их многочисленные жильцы, эти края
представляли бы интересный вид. По дороге из Политехнического
Института я обычно пересекал, мимо вросшей в землю дачки и
большого пруда, в котором все лето плескались утки, мертвый
яблоневый сад и, обогнув школьный дом в новоклассическом
стиле, оказывался на широком шумном проспекте. На другой его
стороне за двенадцатиэтажной башней начиналась долгая
ухабистая тропа, теряющаяся в высоком глухом кустарнике.
Иногда за изгородью акации показывались бараки и пустыри,
тихие бульвары или далекий базар городской площади, но за
весь путь я никогда не понимал, как и где сходятся эти
разнообразные перспективы, открывающиеся то в гору, то под
откос на самые разные виды и мысленно образующие невозможный
фантастический пейзаж, по которому однообразно строятся
блочные микрорайоны. Это могли быть минутные эфемериды,
которые город насаждает наподобие "лесов" Макса Эрнста;
однако они были всегда одни и те же, складывающиеся по пути,
который я теперь помню. Я выходил на пустую улицу, и немного
спустя шел уже по деревянному тротуару мимо низких
бревенчатых и кирпичных домиков какого-то поселка,
прислушиваясь к собакам на огородах; за углом достаточно
невзрачного приземистого здания открывалась длинная галерея,
уводящая дальше, туда, где высилась черная стена деревьев.
Прямо под окном комнаты, доставшейся мне от Самарина,
были трамвайные пути, а впереди на виду высилась поросшая
кустарниками и бурьяном железнодорожная насыпь, и за мостом
ее переезда была видна уходящая между холмов аллея парка. За
этими холмами угадывались разделенные густыми рощами, прудами
и системой каналов корпуса домов, памятные урочища, фермы,
выглядевшие в этом лесу как иллюзия воздушного театра,
которую вдалеке продолжал вид на город с новыми башнями и
проспектами: непонятно, вторгается ли этот город в лес или
перспективы его зданий тают на глазах, выдавая непроходимую
чащу. На краю этого фантомного города и, с другой стороны,
унылого гетто заводских кварталов я ощущал себя в
безопасности камеры, в промежутке между майей и уверенной
жизнью, из которой время выкуривает суть. На стене были
перекидной календарь за 1982 год и репродукция с картины в
неоромантическом вкусе, в сумерках напоминавшая круглое, не
то выпуклое, не то вогнутое, зеркало, отражающее нечто свое.
В комнате не было лампы, и ночью на сквозняке бумаги,
разложенные по фанерному столу у самого окна, как бы тихо
скреблись и пищали. Собственно говоря, вся библиотека
Самарина и заключалась в ящике этих бумаг, -- листков и
всяческих бумажек, -- с обрывками записей, выписками и просто
каракулями: ничего целого, ни одной понятной подробности.
С тех пор я не возвращался назад, туда, где
исторические красоты, способствующие, судя по всему,
раскрытию личности, не дают мне зато радостей тихой и частной
жизни. Я не отказываюсь от наследства и от воспоминаний, но
должен признать, что открытие из года в год всегда нового
наследия и новой генеалогии заставляет меня искать свое
подлинное происхождение во мраке стыда. В "новом городе", где
я поселился, передвигаясь с квартиры на очередное место, я
никогда не узнаю в новосельи ничего от старого, хотя и не
уверен, далеко ли это я перебрался или это нечто изменилось
со временем. Я даже не могу назвать себя жителем центра,
окраины или пригорода этого метрополиса из вполне
самостоятельных частей, отличающихся только природой и
архитектурой, и составляющих некий архипелаг. Если бы я
сохранил в себе дерзость ребенка, жить здесь и было бы
счастьем детства, когда все находка или изобретение.
1 2 3 4 5