Праздники прошли, мы три дня отучились – все как обычно. Двенадцатого я после школы зашла к подруге. Сижу у подруги – мама звонит: «Немедленно приходи домой. У нас большое несчастье. Только никому ничего не говори». Я пошла домой, подруга, слава богу, ничего не спрашивала – раз мама сама позвонила, значит, что-то важное. Прихожу, а мама говорит: «Папе пришла повестка с Лубянки. Он только что звонил, просил, чтобы мы собирали вещи. Сегодня вечером мы поедем в Абинск, к папиной бабушке. Поняла?» Я только спросила: «Мам, а где Светка?» – «Гуляет. Пойди к ней и скажи, чтобы она гуляла, пока я ее не позову». Я пошла, нашла Светку, а потом вернулась домой и стала помогать маме собираться. Мы брали только самое необходимое и старались, чтобы в доме был порядок. Мама сказала – это чтобы не было так заметно, что мы сбежали. Я спросила: «Мам, а от кого и зачем мы бежим? Может, все не так уж плохо? Это, наверное, ошибка, ведь папа – самый лучший из всех, кого я знаю». Мама сказала: «Не говори глупостей. Делай, что я говорю – и молчи».
Вечером пришла Светка и приехал папа. Мы, как обычно, поужинали, папа спросил, собраны ли чемоданы, мама ответила, что все готово. Папа сказал, что у нас билеты на поезд час сорок до Краснодара, а потом в Краснодаре нас встретит машина его друга, он уже обо всем договорился. «Как договорился?» – удивилась мама. «Договорился, и все», – ответил папа. Мы промолчали весь вечер. В половине первого взяли свои вещи и пошли. Я помню, что дверь запирала мама, и, когда она нечаянно уронила на пол ключи, папа очень рассердился и сказал, что теперь весь город будет знать, куда и зачем мы собрались.
Мы вышли на улицу и сразу свернули налево, по Краснокурсантскому. Прошли пару кварталов и слышим: вроде мотор урчит где-то сзади. Идем, а звук все ближе, ближе – словно машина прямо за нами едет. Оглядываемся – и правда едет. Черный автомобиль. Папа тихо говорил, но мы его услыхали: «Бросайте чемоданы и разбегайтесь в разные стороны, подальше от машины». Мы так и сделали. Мама Светку схватила за руку, меня в плечо толкнула и говорит «Беги». Я как побежала – не вижу куда, но бегу, бегу. Сзади выстрелы и крик. Папин голос. Ох, Андрей, меня так пробрало от этого голоса! Страшно очень, а папу до чего жалко! Убили его первого, а он успел еще крикнуть: «Бегите, спасайтесь!» Господи, как я бежала! А они всё стреляют и стреляют. Мотор урчит – машина за нами по пятам, а из нее прямо и палят, и палят. Светку убили, потом маму. Я оглянулась – они обе лежат, не шевелятся – и свернула в первый попавшийся переулок. Они машину остановили, выскочили – и за мной. Догнали, повалили на землю, прижали, но тут подошел кто-то и таким голосом жутким говорит: «Отставить!» И сам выстрелил в меня. Прямо в лицо. Очень мне было больно, так больно – мне показалось, что у меня голова взорвалась. Потом стало темно, а потом я очнулась и пошла. Иду и чувствую себя так, словно что-то потеряла. Оглядываюсь – лежит девушка в светлом пальтишке, вся в крови, глаза одного нет… в общем, увидела себя. Мертвую. Испугалась очень. И побежала скорее. Потом подумала – ведь я мертвая, значит, ОНИ меня не увидят. Подумала – вдруг мама с папой и Светка тоже вот так, как я? И меня ищут, плачут? Я тогда пошла домой, хотя и страшно мне было… так страшно… Пришла домой, открываю дверь – а там мама стоит. «Викушка, – говорит, – нашлась, детуся наша!» И обе как заплачем! Вот и все. Потом наш дом снесли. – Вика застенчиво улыбнулась. – А наша квартира сама собой «переехала» сначала на Остоженку, потом в Медведково, а потом туда, на Маршала Вершинина. Мы и сами не знаем, как это получается. Просто просыпаешься однажды на новом месте.
– Понятно.
– Папа говорит, – помрачнела Вика, – что наш дом не просто так каждый раз сносят. И еще говорит, что скоро мы уже никуда не сможем «переехать». Словно в ловушку загоняют…
– Кто?
– Они, – прошептала Вика, но больше ничего не сказала. Андрей не стал допытываться.
Они молчали, за окном шуршал дождь, серые сумерки густели вокруг язычков живого огня.
– Вы мне снились, Вика, – вдруг сказал Андрей. – Я искал вас во сне. Наяву в том подъезде все совсем по-другому, а во сне я не мог войти.
О том, что он каждый раз просыпался одновременно с выстрелами из темного проема, он говорить не стал.
– А я вас видела. В начале зимы. Вы шли мимо нашего дома, без шапки. Разве можно так? Вы же простудитесь!
– Я там тренируюсь, у нас зал в школе, в пристройке.
Вика отставила свой бокал на низкий столик, заваленный картонами для эскизов, карандашами и всем тем хламом, который сам собой заводится в мастерских.
– Андрей, у вас так спокойно. Можно, я у вас посижу? – спросила она, устраиваясь в кресле и подложив ладошку под щеку.
– Конечно. А ваши не будут беспокоиться?
– Нет, они же знают, что я у вас, – зевнув, ответила она.
– Тогда оставайтесь.
– Только… только вы еще свечи зажгите, ладно?
Андрей улыбнулся. Добыл из ящика коробку с длинными спичками и стал зажигать свечи – в подсвечниках, в стеклянных подставках, обычные длинные, толстые цветные, маленькие «таблетки» в жестяных поддончиках…
– Так пойдет? – спросил он.
Ответа не последовало. Вика спала, свернувшись в огромном старом кресле.
Андрей попятился к рабочему стулу, хватая со стола карандаш. Р-раз – и вот вам готовый эскиз: спящая Вика. И еще, и еще – он набрасывал с разных ракурсов, ловил уголок скулы, изогнутую бровь, разметавшуюся косу. А тень от ресниц на щеке? А веки? «Были дивны веки – царственные, гипсовые. Милый мертвый фартук и висок пульсирующий – спи, царица Спарты, рано еще, сыро еще…» Что там Пастернак писал о женщинах («О женщина, твой вид и взгляд ничуть в тупик меня не ставит…»)?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151