Она кивает.
– Понятно. Вы не чистенькая и поэтому кажетесь себе грязной. Вы не нарядная и поэтому считаете себя немодной. Вам кажется, что вы не просто неприбранная, а ужасно неприбранная. Таким образом, думаете, что непривлекательны.
Она умудряется представить все сказанное в гораздо более мрачном свете, чем есть на самом деле. Впрочем, в этом есть свой смысл.
– Ну да, я не считаю себя очень уж привлекательной, – признаюсь я, внутренне содрогаясь от этих слов. – На самом деле я представляю себе нечто обратное. Как будто мне безразлично, как я выгляжу.
Она вперивает в меня сверлящий взгляд из-под очков.
– И почему же вам безразлично, как вы выглядите?
На меня вдруг накатывает густая волна равнодушия.
– Потому что… ну, я не знаю… потому что мне это безразлично, – отвечаю я, бессознательно пытаясь подавить зевоту.
– Но ваш муж-то наверняка замечает, – не унимается она.
Интересно, что она подразумевает под этим «замечает»? Может, это своеобразный эвфемизм? И как насчет ее мужа? Замечает ли он ее в этих гольфах, торчащих из-под юбки?
– Нет, мой муж не такой, – объясняю я, отгоняя от себя возникшую перед глазами картину, как они «замечают» друг друга. – Его такие вещи не интересуют. – Веки мои постепенно тяжелеют, и мне кажется, будто они весят тонну.
– Какие именно вещи его не интересуют?
– Ну, не знаю… фигура, внешность, одежда.
– И что вы испытываете, понимая, что его не интересуют ваша фигура, внешность и одежда?
Я снова на мгновение задумываюсь.
– Чувство досады. С другой стороны, почему он должен интересоваться подобными вещами? Он любит меня такой, какая я есть, любит меня, а не то, как я выгляжу. – Я все больше и больше сползаю вниз по стеночке, расплываясь по кушетке, как сдутый баллон.
– Да, но любовь – это не просто чувство и не какая-то голая идея, – продолжает она, нимало не смутившись моим ответом. – И совершенно естественно, что в любви присутствует также и физическая сторона. Вы молоды, привлекательны, вы… сейчас уснете. Я права?
Я дергаюсь и сажусь прямо.
– Нет-нет, со мной все в порядке. Всего лишь легкая сонливость. Поздно легла вчера.
Сама не понимаю, зачем заставляю себя врать. Может, она права и я действительно не доверяю ей? – Ну хорошо, в любом случае на сегодня достаточно.
Стоило ей произнести эти слова, как я сразу оживаю.
Выйдя на улицу, покупаю в киоске два вафельных батончика «кит-кат». Съем их, пока буду ждать на платформе поезд. Все никак не могу оправиться от этой терапии. Неужели это когда-нибудь закончится? Неужели я когда-нибудь наконец выздоровлю и получу свидетельство, которое смогу предъявить мужу?
Металлический голос на платформе объявляет, что по техническим причинам мой поезд задерживается на двенадцать минут. Я сажусь на скамью и достаю из сумки свою «Элегантность». Неожиданный порыв ветра переворачивает листы и открывает книгу на предисловии.
С самого раннего детства я серьезно заботилась о том, чтобы хорошо одеваться. Это было своего рода рано развившееся честолюбие, которое во мне всячески поддерживала моя мать, на редкость хорошо разбиравшаяся в моде. Мы вместе ходили к портным и подолгу выбирали такие сочетания тканей и фасонов для своей одежды, которые были настолько оригинальны, что их невозможно было скопировать.
Я вспоминаю свою мать и то, как она ненавидела ходить по магазинам, наряжаться и даже просто смотреть на себя в зеркало. Она не только не стремилась к элегантности, но даже считала интерес к ней пустым занятием, ибо это никак не вязалось с эстетическими канонами полученного ею в детстве сурового католического воспитания.
У нее элегантность ассоциировалась с миром кинозвезд, молоденьких дебютанток и разочаровавшихся в жизни «разведенок».
Бледненькая и невзрачная, она носила очки и короткую черную стрижку, которую делала сама, предпочитала проводить большую часть времени в научной библиотеке, куда ходила всегда в одних и тех же простеньких просторных брюках, возможно, потому, что в преимущественно мужском мире науки, где она вращалась, мода имела мало значения. Однако и здесь не обошлось без Фрейда, и ее так и не воплотившиеся мечты и амбиции разбились о нас с сестрой. Она страстно хотела, чтобы мы стали профессиональными балеринами, эдакими образцами изящества и дисциплины, и мы ежедневно часами напролет упражнялись после школы. Она таскала нас по магазинам, где мы, впрочем, редко покупали нормальную детскую одежду, – такое впечатление, что она устраивала эти походы только для удовлетворения своего alter ego.
Мне вспоминается одно субботнее утро. Мать только что забрала меня из балетного класса, и мы блуждаем по отделам универмага «Кауфманн» в Питсбурге. Мне еще нет двенадцати, но я уже щеголяю в туфлях на высоченных каблуках, а точнее танкетках, и в джинсовой облегающей юбочке – ну точно как мой идол Фарра Фосетт в «Ангелах Чарли». Как и все девочки из балетной школы, я хочу выглядеть как прима-балерина. Мы накладываем тонны туши, теней и подводки на глаза и картинно закатываем их, как безмолвные героини в самых трепетных сценах нашумевших фильмов. Эта преувеличенно прямая осанка, этот смешной изогнутый подъем и «выворотность», зализанные тугие пучки – ну ни дать ни взять умирающие лебеди. И нам совершенно не приходит в голову, что сценический макияж, предназначенный для того, чтобы его можно было увидеть с последних рядов зала «Метрополитен-опера», вовсе не годится для прогулок по улице.
Мы с матерью находимся в отделе вечерней одежды. На часах половина одиннадцатого утра, а мы разглядываем бархат, тафту и блестки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96