Когда-то писал он парсуну владыки Афанасия, епископа Холмогорского и Важеского. Жив ли тот Степан Нарыков?
– Жив-здоров, ваше величество, – ответил епископ радостно. – И ведомо нам, что ныне тот изограф обретается в вотчине Строгановых у Соливычегодской, и уже не парсунник стал, а иконописец. Зело борзо трудится над росписью иконостаса во Введенском монастыре. Там же, у Строганова. И чуял я от людей понимающих, что свихнулся Нарыков по малости. Нелепо стал писать Христа и богоматерь и святых праотцов наших: не утружденными, не сухонькими, а на лад европейский – тучными, веселыми, на витязей похожими, а богоматерь – полуобнаженной с голеньким младенцем. Да подобает ли, ваше величество, так-то, вопреки древним обычаям?..
– Подобает, – не задумываясь, ответил Петр и стал набивать табаком трубку. Хотел прикурить от висевшей над ним в переднем углу лампады, да тут же раздумал и сердито сунул трубку в кисет, завернул и положил в широкий карман темно-зеленого камзола. Повторил: – Подобает писать и вопреки старым уставам. Не требует господь бог от слуг своих придумывать, якобы в угоду ему, плотские мучения, издевательства и самоистязания. Не в том спасение. Хиленькие юроды и тунеядцы монастырские только и могут, что лбами о пол бить, а хребтами клопов давить. А богу и православному царю угодны такие слуги, чтоб кроме молитв и самоизнурения полезный труд любили, а случись быть напасти, так чтобы всей силой на врага рушились и били крепко, как то бывало в Троице-Сергиевой лавре. Глупо некогда поступили ваши прилуцкие монастырщики, позволив себя живьем в огне спалить в «смутное время». А надобно бы им зубом и ногтем, до последней капли крови отбиваться от ляхов, и литовцев, и русских воров. Не было, видно, средь них людей крепкого сложения и сильного духа. А хиленькие юродцы чем могли противостоять? Нужна сила-мощь и оружие. Вот я еду на онежские заводы новые пушки и ружья пробовать боевыми зарядами. Часть их придется и Окраинным монастырям выделить. В Соловки, например… Кто бывал там, знает, какую мощную твердыню из камня дикого поморские мужички воздвигли. Правду сказано: на бога надейся, а сам не плошай. Врагам та крепость не по зубам была и будет. Молитвой да крестом только от черта оборониться можно. Пусть так, не перечу. Но случалось мне еще в молодости из бесноватых дур беса изгонять не крестом, а кнутом. И ведь – помогало! Ибо у кнута хвост длиннее, нежели у черта!..
Бургомистры и купцы угодливо засмеялись. Епископ соблюдал окаменелое спокойствие.
После трапезы Петр сказал купцам, что он в Вологде задержится самую малость времени, осмотрит город, выслушает подьячих, а также купцов, у которых есть к нему дела докучливые. И поедет дальше. На что купцы вологодские ответили государю:
– Вологда хиреет из года в год, многие купцы и работные, смышленые до разных дел, люди подались и ушли навсегда в новую столицу Санкт-Петербург. Такова воля божья и государева.
– Не жалуемся, ваше величество государь, жить можно. В Вологде все есть в достатке. Только свободного торга нам не хватает, – начал свое слово от купечества Сидор Овсяников и подсунул Петру челобитную грамоту, а в ней изложена была просьба:
«Я, купец Сидор Овсяников с товарищи, прошу у Вашего Величества дозволения покупать всякие товары, кроме пеньки, в других городах и уездах, кои вокруг Вологды, а рогожи в Пучеге и отправлять в Архангельск…»
Петр бегло взглянул на грамоту и, вернув ее просителю, сказал:
– Отошли в Преображенское своему земляку, кабинет-секретарю Алешке Макарову, да пусть он от Коммерц-коллегии потребует учинения резолюции на сей предмет. Разрешаю…
При выходе из кельи Петра и его свиту сопровождали купцы. У ворот стояли солдаты-часовые. Петр хотел было шагать к царскому возку, но увидел у ног своих упавшую на колени женщину и рядом с ней парня лет шестнадцати. Остановился.
– Государь! Выслушай, не вели моего мужа казнить, оборони его от мучений и пыток!.. – возопила просительница.
– Не место здесь! Не место! – заворчал на бабу подьячий из судейской избы. – Вот ведь какая, бросилась на пути мешать его величеству. – И, взяв за плечо, потащил ее в толпу.
– Подожди, в чем суть да дело? – спросил Петр женщину.
Женщина рыдала, не в силах больше слова сказать. Тогда сам епископ Павел, заступаясь за нее, сказал:
– Это дьяконица, жена бывшего протодьякона Матвея Непеина, коего по доносу, закованного в цепи, увезли в Москву в тайный Преображенский приказ.
– В чем же его провинность? – спросил Петр.
– Ваше величество, – вмешался тогда бургомистр Овсяников, – мне ведомо, в чем дело: Матюха Непеин, будучи протодьяконом, в нетрезвом виде, дозвольте мне не повторять его гнусных слов, звание императорского чина толковал во вред и в поношение государева величества с упоминанием слова «антихрист». За то он расстрижен, следствию, суду и наказанию подвергнут…
– И отправлен в Преображенский приказ?
– Так точно, ваше величество.
Тогда отрок-подросток Родион, сын заключенного Непеина, упал перед царем на колени и, соблюдая выдержку, смело заговорил:
– Ваше государево величество, царь-батюшка, именем покойного предка нашего Осипа Непеи я и моя матушка молим вас – не казните моего отца. По дурости он, по пьяному делу страдает… А вспомните, ваше царское величество, какие славные дела совершал прадед отца моего Непея, будучи при Грозном-царе первым послом в Англии, какую пользу принес он отечеству… Ради его светлой памяти не велите, государь, казнить моего отца. Накажите, коль виновен, но живым на покаяние оставьте…
– Встань, парень, встань, я запретил всем подданным на коленях излагать свои слезницы и всякие докуки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85