Он, удрученный заботами о сыне, писал Ромму:
«…Вот наступает теплая погода, надеюсь, что вы ею воспользуетесь, чтобы куда-нибудь проехаться. Умы страшно возбуждены в вашей стороне. Вся Европа смотрит на то, что у вас творится и, признаюсь, ожидать чего-либо доброго трудно…»
Не дождавшись ответа, граф шлет второе письмо и требует от Жильбера уже невозможного. Он предлагает Ромму немедленно покинуть Париж и вместе с воспитанниками – Павлом и Андреем – переехать в Вену к послу Голицыну.
На это письмо графа Ромм ответил уже с некоторым раздражением:
«…В воспитании, мною предпринятом, я ни разу не покинул мысли о том, чтобы оно велось под влиянием любви ко благу, к человечеству и на основаниях здравой философии. Если желания мои не вполне осуществились, в том виновны вовсе не мои намерения, а несчастные обстоятельства, которые нас преследуют и над которыми я не властен; разве считать виною то, что я люблю и желаю заставить любить невинность, простоту нравов, справедливость, свободу, порядок и мир, столь необходимые при столкновениях, самолюбиях и выгодах…»
Но сын старого графа Павел Строганов не обращал ни малейшего внимания на отцовские письма. Он слушал речи Мирабо, Дантона и Робеспьера и чертовски был рад, когда в день праздника Федерации на Марсовом поле Ромм познакомил его с этими знаменитостями. Восторженный Очер думал, что главнейший этап его образования проходит именно в эти дни и месяцы в горниле революционных событий. Он не раз говорил своему учителю, что лучшим днем его жизни будет день, когда он увидит Россию обновленной такою же революцией.
– Может быть, я буду играть там ту же роль, какую здесь играет гениальный Мирабо…
Влияние революции на Павла Строганова, авторитет учителя Ромма были настолько глубоки, что если бы Жильбер Ромм пожелал оставить своего воспитанника навсегда в Париже, ему удалось бы это сделать. Но Жильбер, став страстным деятелем революции, оставался человеком мягкосердечным. Он не захотел вести за собой Очера дальше, к тому же связь молодого графа с Теруань де Мерикур и его активная роль в революции получили широкую огласку…
В то время находившийся в Париже русский посол Иван Симолин получал указания от императрицы сообщать ей не только о происходящих событиях во Франции, но и о поведении ее подданных, пребывавших тогда в Париже.
Посол Симолин жил в центре Парижа на Монмартрском бульваре в доме маркиза Ла Ферьера и мог видеть революцию своими глазами, не говоря уже о более подробных данных, добытых им через тайных агентов.
За годы революции Симолин послал в Петербург свыше тысячи донесений, не считая «приложений» в виде брошюр, газет, журналов, карикатур и прочих документов.
В первый день революции 13 июля, накануне взятия мятежниками Бастилии, Симолин доносил:
«…Вчера вечером произошло восстание. Французская гвардия соединилась с чернью, начала стрелять в отряд королевского немецкого полка… Вот и сейчас, когда я пишу, стреляют под моими окнами, и я боюсь, что эта трескотня и шум продлятся всю ночь… Ночь прошла неспокойно. Было нападение на главный штаб войск, помещающийся против меня, во дворце Ришелье. Были стычки на Итальянском бульваре, на площади Людовика XV и на Елисейских Полях. Стреляли из пушек. Надо надеяться, что будет найден способ прекратить эти безобразия».
Донесения за донесениями слал Симолин Екатерине, а в них о ее верноподданных русских, находящихся в Париже, долгое время – ни слова. И это естественно: ибо все они трепетно ютились в русской колонии при посольстве, и только Павел Строганов, под псевдонимом Очер, и с ним Воронихин не входили даже ни с кем в знакомство из русского консульства.

Павел Строганов (в юношеские годы).
Спустя год, как прогремели первые орудийные залпы революции, Симолин сообщал императрице: «…Меня уверяли, что в Париже был, а может быть находится и теперь молодой граф Строганов, которого я никогда не видел и который не познакомился ни с одним из соотечественников. Говорят, что он переменил имя, и наш священник, которого я просил во что бы то ни стало разыскать его, не мог этого сделать. Его воспитатель, должно быть, свел его с самыми крайними бешеными из Национального собрания и якобинского клуба, которому он, кажется, подарил библиотеку… Даже если бы мне удалось с ним познакомиться, я поколебался бы делать ему какие-либо внушения о выезде из этой страны, потому что его руководитель, гувернер или друг предал бы это гласности, чего я должен и хочу избежать. Было бы удобнее, если бы его отец прислал ему самое строгое приказание выехать из Франции без малейшей задержки…»
Узнав о поведении графского наследника в Париже, Екатерина к донесению посла приложила собственноручно написанную записку: «Читая вчерашние реляции Симолина из Парижа, полученные через Вену, о российских подданных, за нужное нахожу сказать, чтобы оные непременно читаны были в Совете сего дня и чтоб графу Брюсу поручено было сказать графу Строганову, что учитель его сына, Ромм, сего человека младого, ему порученного, вводит в клуб Жакобенов (якобинцев) и „Пропаганды“, учрежденный для взбунтования везде народов противу власти и властей, и чтобы он, Строганов, сына своего из таковых зловредных рук высвободил, ибо он, граф Брюс, того Ромма в Петербург не впустит.
Положите сей лист к реляции Симолина, дабы ведали в Совете мое мнение».
Нелегко было графу, любимцу Екатерины, выслушать донесение Симолина и резолюцию государыни. Потрясенный, он не мог понять, как же так единственный, любимый сын его, наследник многомиллионного состояния, будущий самостоятельный хозяин и владелец земель, заводов, приисков и имений вдруг сделался сторонником мятежников в Париже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79