..
Судаков не пускался в пространные объяснения. Да, после такой заварухи работа по созданию колхозов будет нелегкой. Но то, что восторжествует победа коллективизации, в этом Судаков не сомневался.
– Ликвидация кулачества как класса остаётся в силе, – сокрушенно говорил Охрименко. – Надежда на вызволение с севера и восстановление в правах зависит от общества, от сельрады и поднимай выше. Если они – и те, и другие, и третьи – учтут прошлые заслуги – а они кое у кого есть! – да простят хотя бы одиночкам былые невозбраняемые способы наживы, тогда другое дело. Нет. И этого не будет. Всех нас под одну метлу…
Семья у Охрименко, состоящая из пяти душ, осталась временно за стенами Прилуцкого монастыря. Тосковал он о жене, беспокоился за дочерей.
– Выдюжили бы, не померли бы в этом климате, а дальше – пустим корни, не умрем. Мы не такие!.. – рассуждал бывший казачий есаул. Храбрился, и всё-таки сердце, точно кто подменил, билось тревожно. Мысли путались. Лезли в голову воспоминания последних пережитых дней.
В большом придорожном селе Бирякове, где колхоз распался и крестьяне стали вновь частными собственниками своего добра, Охрименко облюбовал и купил за полцены выносливого конька местной породы, невысокого меринка.
– Начинаю обзаводиться, гражданин начальник, – говорил он Судакову. – Знать, не теряю веры на прочную жизнь в этих ваших дебрях… Уж как хотите, а ради такой покупки с хозяином туточки поллитровочки высушим. А какое же дело казаку без коня, тем более, что тут под нами своя земля будет. А впрочем, я ошибаюсь насчет своей земли, – возразил сам себе Охрименко. – Два месяца назад я читал выступления на конференции аграрников-марксистов. Там говорится, что у нас нет частной собственности на землю, нет рабской приверженности крестьянина к клочку земли и что это обстоятельство облегчит организацию колхозов. И там же сказано о раскулачивании, как о составном мероприятии в образовании колхозов.
– Так что для тех, кто читает газеты, ваше «путешествие» на север не новинка? – спросил Судаков.
– Да, не ново нам это. Однако и нового страшно много. И прежде всего перегибы, ущемление середняка-труженика. У нас на Украине под корень резали. Попробуй – разберись, найти виноватых и правых… И если будут разбираться в перегибах те, кто их допустил, – добра ждать нечего. Виновен окажется тот, кто напрасно пострадал… Со временем всё перемелется, а сейчас лучше помолчать об этом…
В Бирякове в эти памятные дни мужики пили напропалую, продолжая праздновать «Евдокиев день». «Центроспирт» опорожнили. Посылали нарочных за водкой в Тотьму и снова пили.
Скот подешевел. Всякий хотел продать лишнюю животину. Могли бы перекупщики сильно нажиться, пользуясь моментом. Но «момент» вмел две стороны: одно дело барыши, другое дело – за спекуляцию попасть в списки к раскулачиванию. Такое «счастье» неулыбчиво.
И опять спецпереселенцы, невзирая на предупреждение Судакова, разбрелись на ночлег по крестьянским избам. Теперь он был за них спокоен: никуда не денутся, лишь бы спьяна не напроказили и не пришлось бы за себя и за них быть в ответе.
Обходя крепкие вместительные биряковские избы, срубленные из могучего векового леса, Судаков наткнулся на ту самую «двадцатку» спецпереселенцев, где Охрименко спрыскивал свою обновку. На берёзовом некрашеном столе под образами стояла не одна поллитровка, а в общей сложности добрых полведра водки, решето варёной картошки, кринки и чашки с солёными грибами, луковицы и пареная репа.
Охрименко был не трезв и не пьян. Разговорчив до предела. Увидев вошедшего в избу Судакова, хотел подать команду: «Встать!», но быстро сообразил, что такой приём может Судакову не понравиться. Он поднялся из-за стола и громогласно пригласил:
– Иван Корнеевич, гражданин начальник, просим за компанию! Тутошние мужики какую-то святую Евдоху водкой смачивают, а мы спрыскиваем моего гнедого. Чашечку с нами осушите за ваше здоровье, будьте сочувственны, Иван Корнеевич.
– Не положено. Благодарю. Но не могу…
– Правильно! Ему нельзя. Ответственный. А мы уже за себя полностью ответили и расквитались… – сказал один из переселенцев.
– Ты что же, хозяин, с лошадью-то так легко и дёшево расстался? – спросил Судаков сидевшего за остывшим самоваром мужика, продавшего коня Охрименко.
– А к чему он мне? Все равно в колхоз идти придётся. Так пусть лучше денежки в кармане, чем за бесплатно коня отдавать…
– Значит, с голыми руками хочешь в колхоз? Напрасно. Спросят, где конь?
– А спрашивайте… Был да сплыл…
– Что называется, ход конём! – осклабился Охрименко, поглаживая бороду. – Я теперь могу до места верхом. Как он под седлом ходит?
– Не пробовал. Мы не казаки. Нам сёдла ни к чему. На дровнях либо в телеге надёжнее – и пьяный не вывалится… Плужок по две весны хорошо таскал… А вам, поди-ко, молодой человек, – обратился он к Судакову, – с лошадкой и дела не приходилось иметь? За сохой-бороной не хожено? Так ведь?..
– Всяко бывало. За плугом в тринадцать лет ходил.
– Не верится.
– Дело ваше. Плуг не соха – хорошо налажен, да не на каменистом поле пахать – одно удовольствие.
– То-то и видать. Наган сбоку, портфель с другого, и пошел себе пахать – руками махать…
Судаков не стал рассказывать, как в юности в хозяйстве своего отца Корнея в Пошехонье он учился пахать на старой заезженной лошади. Обучал его этому немудрому и нелёгкому делу старый дед, седой, бородатый. Пахал он ровно, хорошо. Конь делу был послушен, ходил бороздой, как по ниточке, по шнурочку – прямо, ни в сторону, ни в другую. А как только встанет за плуг мальчишка Ванюшка, сразу же старый конь повернёт голову, положит морду на конец оглобли, остановится и смотрит – что за детина еле за рогаль держится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97