..
– Я дневник такой буду вести и вам пошлю. Только не обижайтесь, если там будет что и не так сказано.
– Пишите кратко наблюдения за жизнью деревни. Памятный год. Неповторимое время!..
Сергей Адамович достал из портфеля тетрадь в клеёнчатой мягкой обложке и собственноручно написал на первом листе: „Дневник товарища Судакова (в период коллективизации)“.
– Возьмите эту тетрадь и начинайте. И радостное, и горестное – всё сюда записывайте…
– Сергей Адамович, к вам на прием пришел из леспромхоза Цекур, – доложил Томилов.
– Пустите… Ну, всех вам благ, товарищ Судаков. Потрудитесь… И желаю вам поступить в вуз. До свидания!..
В тамбуре Судаков встретился с Цекуром, недавно ставшим директором Вожегодского леспромхоза. Разговаривать некогда. Цекур поздоровался и на ходу полушёпотом спросил:
– Ну, как? Злой?
– Для кого – как. Для меня – умеренный! – улыбаясь, ответил Судаков.
Прошло не так много времени, когда в „Дневнике товарища Судакова“ появилась первая запись:
„Профессор кислых щей“ Довбилов, как его назвал секретарь крайкома, признал себя правым уклонистом на практике, – а правый уклон большой опасностью на данном этапе является, – и уехал из Вологды. Кое-кому сказал из близких, что он никогда-никогда сюда не вернётся. Не знаю, где затеряется на просторах Руси след Довбилова, но думаю, что он зря зарекается. Будет жив, побывает. Захочет посмотреть, как деревня преобразуется. А разве на старости лет не потянет его, как и любого-каждого на его месте, в деревню, в лесные края, где когда-то протекали детство и юношеские годы? Разве не захочется хоть раз сходить в лес за зрелой, вкусной морошкой, за белыми грибами и рыжиками? Или как не посидеть на берегу реки, озера с двумя-тремя удочками?.. Да что говорить, зря он зарекается. Побывает он здесь. И чего доброго, в благоприятное время, лет через двадцать-тридцать выступит с воспоминаниями о том, как начиналось колхозное Тигино. А начиналось оно непросто, с потугами…
В Тигине после ареста кулаков остальные притихли, приумолкли. Собрания колхозников проходили гладко. В правления выбирались люди честные, незапятнанные. Серов отчитывался в райкоме. Линию на „выкуривание“ кулаков из колхозов одобрили».
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ЗНАКОМЫХ в городе много, а близких друзей-приятелей – почти никого. Разве только иногда, совсем редко, заглядывал к Судакову сотрудник местной газеты Василий Кораблёв, который тоже когда-то учился в Череповецком техникуме, но пошёл не на строительство, а в редакцию газеты. Были к тому некоторые основания: Кораблёв писал вирши и, зная, что это ещё не поэзия, скромно подписывал их псевдонимом В. Коробовский. И в деревне Коробове, где-то южнее Вологды, в стороне от Пошехонского тракта, знали и даже гордились, что их земляк – сочинитель «служит при газете и, дай бог, далеко пойдёт!..»
Однажды вечером Кораблёва, пьяного и мокрого до последней нитки, привел в комнату к Судакову другой сотрудник редакции, Федя Сухожилов, и сказал:
– Товарищ Судаков, будь добр, приюти этого дурака на ночку. Пусть обсохнет, протрезвится, а завтра утром на работу. Я хотел его к себе увести, да он не пожелал. Веди, говорит, меня к Судакову, тот поймёт…
– Верно ведь, Ваня, поймёшь ты и больше никто на свете. Принимай гостя!.. Что? Негде спать? Да я на голом полу, два полена под голову и буду спать, как бог. Не гони меня. Можешь бить. И надо! Бей, но выслушай. А, впрочем, ни хрена я тебе своей тайны не выдам. Федька! Тсс! Ни слова Ваньке. Ни, ни слова! – Кораблёв погрозил кулаком Сухожилову и, закатив глаза, сидя на табуретке, склонив голову, захрапел.
– Что с ним стряслось? – спросил Судаков Сухожилова.
– Да ничего особенного. Дурака свалял. С моста в Золотуху прыгнул. А в Золотухе воды до пояса. Ну, толпа собралась, посмеялись. А удобно ли? Ведь в редакции работает человек! Компрометация себя и учреждения. Пригрей его, товарищ Судаков. Да поговори с ним, когда протрезвится, по душам, чтоб этакой богемы с ним не было. Давай-ка снимем с него штаны и пиджак…
Вдвоём кое-как раздели, разули Ваську, уложили спать. Одежонку повесили сохнуть. Из кармана Васькиного пиджака Сухожилов извлёк какие-то размокшие записки. Оказалось – наброски стихов:
…Разорви ты меня, разорви
За мою обуялую смелость.
На твоей полукруглой груди
Задремать мне сегодня хотелось.
Ты, накренясь, со мною простись,
Да скажи пару теплых словечек.
Без тебя нелегка мне жизнь…
Дальше строка была зачеркнута и были сбоку слова: овечек, человечек, речек, свечек; рифма находилась, но, видимо, никак не вбивалась в строку, не соответствовала замыслу автора. Однако Судаков понял, что сердечная драма у Кораблёва не иначе как из-за неудавшейся любви.
– Ладно, – мрачно проговорил он, обращаясь к Сухожилову, – ступай. Завтра я с ним вместе пойду к редактору и там разберёмся, как поступить с этим горе-горьким поэтом.
И всё было решено быстро и просто.
Редактор Геронимус сидел в машинном бюро и без запинки диктовал рыжей и дряхлой машинистке передовую. Закончив статью грозными и призывными фразами, он тогда только приметил Кораблёва и, не отвечая ему на приветствие, сказал:
– Ну, посмешище всей Вологды, зайди ко мне, я тебя, мерзавца, приласкаю…
Кораблёв жалобно усмехнулся и последовал в кабинет, за ним в узкую дверь протиснулся и Судаков.
– Объяснений не надо. Я всё знаю. Сухожилов рассказывал. Садитесь, товарищ Судаков, а ты можешь и постоять. Вот что, Кораблёв. Предупреждений тебе было достаточно. Нянчились с тобой. Сколько раз было говорено: не пей! А ты что? А ты как реагируешь?.. И что еще за штуки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97