Не мог тогда Иван Судаков не привернуть в спецпосёлок, куда семь месяцев назад он привёл семьсот высланных куркулей и восемьдесят киргизов.
Бревенчатые бараки по шесть-восемь квартир. Вокруг угрюмый лес. Кое-где на подсеках вспахана, взрыта земля, выращены и убраны картофель и капуста.
«Мало поработано, ненадёжно берутся за землю новосёлы», – подумал Судаков и пошёл вдоль посёлка узнавать, в котором бараке поселился Охрименко.
На изгородях под окнами висели промёрзшие после стирки половики, бельишко и вышитые украинские ручники. На остриях кольев просыхали глиняные горшки.
По длинной улице нерасторопно бродили тепло одетые женщины. В их тусклых серых лицах и сумрачных взглядах Судаков не приметил приветливости. Жизнь им здесь не улыбалась. За землю как следует не ухватились, а лесозаготовки требовали опытных, умелых рук. И не каждый бывший куркуль мог стать ловким, выполняющим норму лесорубом. А не выполнив норму, немного заработаешь – в результате не сходятся концы с концами. И показалось Судакову, что переселенцы здесь – временные гости. Утекут!..
Тысячу лет назад вольные новгородские ушкуйники шли на ладьях по северным рекам, строили посады и деревни в Заволочье. Шли они на поселение до самой заполярной Югры, шли добровольно и уверенно – с надеждой жить, богатеть и размножаться… Это были вольные и волевые, храбрые люди, способные переносить все невзгоды. А эти? Что они могут?..
Мрачные мысли Ивана Судакова о судьбе кулаков-переселенцев не рассеялись и при встрече с Охрименкой. Сначала Судаков хотел вызвать его в канцелярию коменданта. Но, подумав, решил, что удобнее встретиться с ним всё-таки не в комендатуре, а у него на квартире, в семье. Поговорив о всех делах с комендантом, Иван Корневвич пошёл в барак к Охрименке. Тот усталый вернулся с лесоучастка, где от темна до темна орудовал топором, сваливая с корня матёрые сосны. Вместе с ним вернулись из леса и две его старшие дочери, работавшие на обрубке сучьев.
В бараке семья Охрименки занимала две комнаты с отсыревшими стенами. И чем чаще и жарче в бараке топились печи, тем более покрывались сыростью, словно обливались слезами, промёрзшие стены. При свете неяркой керосинки Охрименко не сразу узнал Судакова. Но как только узнал, распорядился:
– Дивчата! Самовар и горилку, да поживей…
Хотел Охрименко поллитровку разделить пополам с Иваном Корнеевичем, но тот, чтобы не захмелеть, оставил у себя в стакане водки не больше, как на два пальца, остальное вылил в медную, вместительную кружку Охрименке.
– Ну ты, брат, не по совести… Я, конечно, могу с устатку и один пол-литра высушить, но гость есть гость. Прошу… Ваше дело партейное, не могу принуждать. За что же мы выпьем, товарищ Судаков?.. Что вы, дивчаты, на него глаза пялите? Та это ж тот самый человек, що нас из-пид Вологды с писнями вел сюда целую громаду из семисот душ. А вы тогда в Прилуках за монастырской стеной паслись.
– Помним, помним… Тильки мы его тогда не бачили, – ответила старшая.
– Давайте, товарищ Судаков, выпьем, не знаемо за что… Совсем я тут перевернувся и растерявся… И черна хмара на меня як свалилась, и хмурь, и тяжесть ото всяких мыслей…
– Давайте, Охрименко, давайте, старый казаче, выпьем за то, чтобы скорей ваша жизнь наладилась. Чтобы выглядели вы и вся ваша семья веселей, бодрей, жизнерадостней…
– Що ж, добрый тост. Но тильки ни в чого у меня веры нема!
Четыре дочери и ещё не согнутая бедами супруга Охрименки удалились от мужского разговора в соседнюю комнату, отгороженную дощатой заборкой.
– По делам? – спросил Охрименко.
– Нет, попутно заехал, поинтересоваться, как вы тут устроились, чем люди заняты, – ответил Судаков.
– Добре, що нас вспомнили. Спасибочки. Интересуетесь, чем мы тут заняты? По душам сказать?..
– А как же иначе? Мы недолго с вами, Охрименко, были вместе, когда двинулись вы сюда на поселение. Однако в моей памяти вы остались. Расскажите, чем живёте, дышите?.. Куда смотрите?..
– Дышать-то здесь есть чем, – начал Охрименко, стараясь обходиться в разговоре без украинских слов, – воздуха хватает с излишком. Земли богато. Лес до самой Камчатки… Не знаю, кто кого губит? Мы лес, или лес нас?.. Здешние люди лес рубят с песнями, будто на бандуре играючи, а нам такое дело поперек горла. Не можем привыкнуть. И тяжело, и невыгодно. Силы уходит много, а радости никакой. Для удержания землероба на земле надо дать ему не только понюхать землю, а и обработать её, засеять. И если земля оправдывает труд, воздает пользу – кормит, поит, одевает человека, человек тут на ней удержится и кости свои сложит. А нам не дают в полный разворот землёй заняться. Да и нет сил. Попробуй корчевать эти пни без трактора? Грыжу наживёшь на первом пне. Рубим как умеем. Вот вырубим эти ближние делянки, а дальше? Придётся посёлок перевозить на новое место. Не верю, Иван Корнеевич, не верю, что из нас могут быть кадровые лесорубы. Разве только одиночки из молодых – те посильней…
Охрименко стукнул опустевшей кружкой по столешнице и пустил слезу. Судаков не стал бы его тревожить расспросами, Охрименко сам заговорил:
– У меня были другие настроения. Земля здесь неплохая. Полянка поделена под огороды. Картошку, капусту, помидоры – все это мы сняли. Разделкой, раскорчёвкой вырубок под посевы не занимались. Ни времени, ни сил для этого не хватало. А теперь от коменданта слышим: на новый участок лесозаготовок хотят нас переводить. Беспокойная жизнь… А климат? К нему не сразу привыкнешь…
– Что народ ваш говорит, какие планы строит на будущее? – спросил Судаков.
– Какие там планы? Знают, не быть им здесь землеробами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97