Но тяжелый деревенский труд на свежем воздухе, незатейливый постный овощной харч делали меня крепким, жизнеустойчивым, быстрым в ходьбе и на работе. На рыбалке, где Енька до ужаса боялся глубоких мест, я плавал, не зная устали. Иногда Енька под задор мне вступал в подстрекательство:
– А вот не сбегать тебе в Боровиково по снегу босиком?
– И не собираюсь, была нужда.
– А я тебе пятак дам.
– За пятачок, пожалуй, только всю дорогу бегом, не чуя ног, сбегаю.
Бежать надо было по укатанной дороге, верста – туда, верста – обратно.
В несколько минут таким способом я добыл пятачок.
В другой раз, на сенокосе в пожнях, он при соседях затеял разыгрывать меня:
– Не сплавать тебе до того берега и, чтоб не выходя и не отдыхая, – обратно.
– А сколько дашь?
– Пятак.
– Подавай для верности деньги Мишке Петуху, а то ты обманешь.
Енька не обиделся, подал Петуху гривенник.
– Коль не утонешь, то пятак сдачи, – смешливо добавил, – а коль утонешь, то весь гривенник на свечку к твоему гробу…
– Сдачи ты от меня не получишь, – ответил я, – а давай за весь гривенник – два раза туда и обратно сплаваю.
Соседи одобрили. Енька оказался в проигрыше.
Подавая гривенник, Петух похвалил меня, сказал:
– Дешево ты взял, Еньке такого круга по воде не сделать и за сто рублей…
Не оправдались Енькины надежды на мою гибель никак. Даже когда я, будучи подростком, заболел оспой, и тогда смерть милостиво обошла меня.
Целый месяц я лежал без медицинской помощи. Фельдшер сам, заразившись оспой, тихо скончался.
Мимо нашей Попихи проселочной дорогой провозили гроб за гробом. А я выжил без лечения, впроголодь, но выжил, вопреки ожиданиям Еньки.
Случилось другое: умер от оспы Енькин любимец – сынок Мишенька, Все спали, кроме моего опекуна Михайлы. Утром он смиренно рассказывал, как удостоился слышать таинственный гул в печной трубе и ироде бы священное пение доносилось оттуда.
Двери и ворота были заперты. По рассказам опекуна, единственного свидетеля, ангелы господни вынесли душеньку безгрешного Мишеньки через трубу.
Еньку такой путь не устраивал. Он ругался и сожалел, что в ту ночь для выноса безгрешной души его чада двери были на запоре… Шутка ли, в рай через дымоход?
Случилось так, что Енька в Февральскую революцию оказался, что называется, в гуще событий.
Служил он, ратник второго разряда, в лейб-гвардии Финляндском полку. Полк находился в Петрограде, считался благонадежным, но оказался на стороне революционного народа, за царизм не заступился, а в полицейских солдаты Финляндского полка стреляли охотно.
Енька не хвастался своими подвигами, когда приехал в Попиху на недельку навестить отца и свою благоверную супругу. Подвигов он не совершал, не мог и поднажиться за счет свержения императора. Но попытка такая была. На Енькиной шинели, над правым карманом и ниже чернело громадное чернильное пятно.
– Почему? Отчего?
Енька поведал нам без утайки:
– Свергли мы, это самое, государя. Ослободился престол: садись, кто хошь. И тут подвернулось столько временных, одного престола вроде им и маловато. А нашему брату что? Тоже ухватить чего-то бы не мешало. По малости потянули. Мне – в лесторане «Медведь» мы располагались – досталась большущая серебряная чернильница. Вижу, вещица денег стоит и никто ее не трогает. А она закрыта, кнопкой заперта. Ну, думаю, расковыряю потом, наедине. Хвать ее да и в карман. Она у меня там возьми да и раскройся! Да вся и вытекла. Тут меня застопорили. За жабры взяли и говорят: «Не тронь частную собственность!» Чернильницу отобрали, а пятно никак не отмывается. Очень едкие чернила. Пусть на память о революции…
Соседи слушали, посмеивались, а Лариса Митина ехидно сказала:
– Не густо тебе, Енька, леворуция за службу отвалила, одно черное пятно!
Алеха Турка посоветовал:
– Вырежь, Енька, это место на шинели и будешь герой с дырой.
37. СПЕРЕДИ ОТРЕЗ, СЗАДИ ДВА СОШНИКА
Я КОНЧИЛ церковноприходскую школу. Мой опекун Михайло не без самодовольства пригвоздил к стене выданные мне в школе Похвальный лист и Свидетельство. Золотой крест и двуглавый орел украшали эти грамоты. Гордость и радость овладели мною.
– Ну, теперь хватит лодырничать, пора за дело!
Опекун посадил меня на табуретку с плетеным соломенным сидением и заставил тачать голенища.
Началась моя несладкая сапожная жизнь…
Кроме тачки и строчки да подколачивания подошв деревянными гвоздиками находилось много других дел на разных побегушках.
Приближалась осенняя вспашка паренины. У моего опекуна соха не в порядке. Надо снести в кузницу отрез и сошники, упросить кузнеца сделать наварку и заострить. Михайло перевязал чересседельником – спереди отрез, сзади два сошника, перекинул мне через плечо.
– Как раз! Пройди взад-вперед по полу. Тяжело или не очень?
– Кажись, не очень, – не сразу догадался я, что замышляет мой благодетель.
– Тебе уже двенадцатый год, почти мужик. Снесешь это в кузницу в Яскино, скажешь, пусть кузнец наварит, а деньги я ему в воскресенье отдам.
Не посмел я сказать, что не по мне ноша, тяжеловата, не донесу, однако напомнил опекуну:
– Мне не двенадцатый год, а только с масленицы одиннадцатый.
– Не велика разница. Тащи, донесешь: спереди отрез, сзади два сошника, вот так!
До Яскина четыре версты. Пронес я свою тяжкую ношу с полверсты, дальше не могу. Чересседельником натер оба плеча до крови. Обессилел.
Сел возле тропки под куст и заливаюсь слезами.
На мое счастье шла туда же в кузницу соседка Лариса Митина. Взглянула на мои окровавленные плечи, заохала:
– Какой это, к черту, опекун! Это же матерому мужику ноша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65