Картина была написана художником в молодые годы, очевидно в манере какого-то классика.Фани подсела к камину и, греясь у огня, стала внимательно ее рассматривать. Избитый сюжет, да и с технической стороны картина не выдерживала никакой критики. Фигуры похожи на деревянные куклы, в передаче движений видны недопустимые ошибки. Даже цветовая гамма, которой славился маэстро, уступила здесь явному подражанию Греко: холодные серо-синие тона и фосфоресцирующий свет, льющийся из невидимого источника. Но в этой небрежности если не гения, то настоящего таланта Фани уловила муки мастера, забывшего анатомию и критиков, дабы выразить свою мысль философа. И выразил он ее удивительно. В то время как смерть зловеще свалилась и нижняя половина лиц грешников, осужденных на эту пляску, улыбалась тупо и цинично, взгляды их были скованы страхом. Это грешники сознательные, они не раскаиваются они, кажется, хотят обмануть самое смерть и идут за ней с угодливой улыбкой, но с тайным ужасом в глазах. И ничто не радует взгляд – никакие ангелы, никакая неземная любовь, обычные у набожных классиков. Даль, куда ведет грешников смерть, тонет во мраке и безнадежности. О, идея этого полотна так современна!.. И по телу Фани поползли холодные мурашки. Она почувствовала, что в картине есть что-то от ее собственной жизни. Внезапно ей захотелось увидеть живого человека, вырваться из-под власти этой ужасной картины.– Пилар!.. – крикнула она нервно. – Пилар!..Старая служанка маэстро Фигероа вошла в студию.– Дон Сантьяго Испанское имя, соответствующее французскому «Жак».

проснулся?– Quiйn? – спросила испанка. – El franзйs о el americano? Кто? Француз или американец? (исп.)

– El franзйs, Француз (исп.).

– сказала Фани.– Нет! Еще не проснулся, сеньора.– Тогда иди. Не надо его будить.И Фани, слегка расстроенная, пересела в другое кресло, спиной к картине. Пилар вышла, бросив на сеньору сочувственный взгляд. Она давно заметила, что все, кто снимал виллу, обычно садились так, чтобы не смотреть на эту картину.
Жак Мюрье проснулся давно, но сидел у окна в дурном настроении и рассеянно смотрел, как железно-серые маслянистые волны океана пенистыми языками разливаются по широкому пляжу, усеянному черными скалами. По профессии он был врач, и в это дождливое весеннее утро анализировал собственную жизнь с той же суровостью, с какой прежде ставил диагнозы в парижской больнице «Сен-Лазар». Вот уже два года, как он бросил работу, и теперь ему грозило полное разорение. Денежные дела его были почти в катастрофическом состоянии. Восемьдесят тысяч Франков сбережений да еще сто тысяч, полученные в наследство от матери, умершей в Провансе, бессмысленно растрачены по отелям, казино и дансингам Ривьеры. Почему и как это произошло – на это Мюрье не мог дать себе ясного ответа. Он мог только сказать, что все началось с Фани. Он любил ее горькой, саркастической и изломанной любовью, потому что тело ее было прекрасно, а дух утончен и развращен. Целых два года она таскала его за собой только потому, что нуждалась в товарище по безделью, в лекарстве от сплина, который овладевал ею в ненастные дни, в присутствии его тела в минуты каприза. Пустая, смешная и жалкая история!.. Теперь, когда в кармане у него оставалось несколько тысяч франков, он хотел скрыться, исчезнуть, где-нибудь затеряться. Он смотрел на волны, и перед ним внезапно возник кошмарный призрак колоний. Мысль о колониях как о последнем, единственном выходе уже давно навязчиво преследовала его. Колонии – это пучина, которая поглощает опустившихся и бесталанных французских врачей. Загубить свою жизнь в Сайгоне или где-нибудь в Африке, заглушить горечь в каких-нибудь джунглях, проводить бессонные тропические ночи за бутылкой виски или за покером с колониальными чиновниками, лечить их жен от неврастении – вот его удел!.. Но даже это все-таки достойней, чем состоять при Фани, которая скоро превратит его в презренного альфонса.
Последними проснулись Клара и Джек. Они пребывали в незаконном сожительстве с благословения одного евангелического пастора, который еще лелеял надежду их обвенчать и регулярно присылал им письма с моральными наставлениями. Приглашение Фани застало их в Париже. Почему сейчас они находились в Сан-Себастьяне, а не в Париже или в Сан-Франциско – этого они не могли бы объяснить. Они бросались куда вздумается, движимые свежей варварской энергией духа, которая у американцев, вынужденных работать, находит выход в создании материальных ценностей, а у таких, как они, кому работать незачем, – в сумасбродствах. Они разъезжали по свету, подчиняясь импульсу непрерывного движения, точно жизнь вообще не что иное, как глупое, бессмысленное движение. Их активность в спорте и путешествиях была подобна деловой активности их отцов, мистера Уинки и мистера Саутдауна, компаньонов и совладельцев заводов авиационных моторов, – двух благодетелей человечества, которые с нетерпением ждали второй мировой войны, чтобы увеличить стократно, а по возможности и тысячекратно свои богатства.Как только они встали, Клара занялась своей красотой. Каждый день к ней специально приезжала в такси парикмахерша из Сан-Себастьяна укладывать ее локоны. Джек пошел в соседнюю комнату, надел боксерские перчатки и стал наносить свирепые удары по кожаному шару, укрепленному на пружинах между полом и потолком, синхронизируя удары с дыханием. Пока они совершали этот утренний ритуал – одна во имя красоты, другой во имя силы, – по коридору прошел Мюрье и резко захлопнул полуоткрытую дверь комнаты, в которой прихорашивалась Клара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95