Где-то там, внизу, в воде, он торчал, как кол, и Валька, не отрывая от меня глаз, двинула бёдрами так, что теперь уже упруго-жёсткий конец окоченевшего ствола вошёл к ней в складочку и даже чуть куда-то глубже. Она несколько раз, всё так же, не отрывая от меня взгляда, качнулась, присела на головку. Потом, с протяжным выдохом-стоном ещё качнулась, и опустилась до предела. Я тоже сказал то ли «А-а-а!», то ли «У-у-у!», то ли «О-о-о!» Горячо. Скользко. Сладко. Я дёрнулся и затих. Глаза у Вальки были полузакрыты и виднелись одни белки, без зрачков. Но она с меня не падала. Значит, не умерла. В таком же забытьи она потянулась ко мне, обняла, прижалась./Целоваться я стал лет через пять. Научился - через десять. Тогда мы просто обнялись. Потом вышли на берег/.
Но на этом всё не кончилось. Наташка с Надькой загорали. Надька загорала в платье, задрав его так, чтобы не было видно рёбер. Ну и что, если груди не выросли - подумал я. Зато всё остальное - как у Вальки. И решил девочек развлечь. Пришли на речку купаться и скучают. Повод был. На лобке у меня вырос первый волосок. Длинный, чёрный и кудрявый. Из воды я вышел с Валькой какой-то другой. Смелый. Я сказал девчонкам, что у меня вырос волосок, и они собрались посмотреть. Окружили меня, как школьницы наглядное пособие. У них-то ещё не было такого взрослого украшения. Даже у Вальки. От неожиданного внимания то, что находилось у меня под волоском, стало опять набухать, а потом и горделиво восстало, пульсируя, во всей своей красе, перпендикуляром к девочкам. Этакая, слегка всё же нагловатая, стрела Амура. И я уже не смущался. Мне даже нравилось быть таким, и то, что все три девочки так уважительно, и - то ли заворожено, то ли с суеверным страхом, - как на кобру, смотрели на мою, явно повзрослевшую, писюльку.
А Надька-тихоня, стыдливая наша, вдруг всех ошарашила. Она присела на корточки, взяла осторожно мою кобру рукой за шею, внимательно оглядела вблизи со всех сторон и… чмокнула в самую головку. Валька сказала: - Что, Надька, - дура, что ли? Разве можно такое в рот брать? ( Тогда, в пятьдесят седьмом, такое в рот не брали). Я позвал Надьку играть в «лодочку». Надька сказала: я не умею. А Валька даже подтолкнула: иди, иди, чего весь день на берегу лежать.
С Надькой у меня получилось проще. Мы вошли в речку, и я с некоторым усилием разложил вокруг себя Надькины колени, усадил её к себе поудобнее. А потом, опытный, начал водить кончиком своего возмужавшего малыша по знакомой уже ложбинке, трещинке, морщинке, складочке с провальчиком.
Надька сначала заёрзала в мокром своём платьице, а потом притихла. Я старался поймать её взгляд, я поймал её взгляд и, уставившись ей прямо в зрачки, настойчивым нажимом стал вдавливать в Надьку головку своего змея. И он вошёл вес, а Надька молчала, смотрела пронзительно, ответно на меня, и только пальчики её на моих плечах судорожно впились мне в кожу.
А меня ожидало новое открытие. Разрядка не наступила сразу, и я смог повторять жадные свои погружения в пылающее тело Надьки. Несколько минут раскачивал я девушку в длинном мокром ситцевом платье на своей «лодочке», а потом, прижавшись к ней сильно и во что-то в ней глубоко внутри упёршись, я снова, дёргаясь, проскулил своё то ли «У», то ли «О», то ли «Ы»…
Наташка всё загорала, прикрывши веки. Я, матёрый уже мужчина, с залихватским хохлом на лобке, прилёг рядом. Что и говорить, заморил червячка. Появилось настроение и на свободную лирику расслабиться. Я уже мог спокойно, без лишних волнений, порассматривать голую возле меня Наташку. Не лезть, не приставать, не канючить. Просто - прикоснуться, погладить. Рука сама потянулась к лону. Господи, опять! Вот он, розовый каньончик! Всё время перепрыгивая кончиками пальцев через какую-то кочку, я прошёлся по нему вниз - вверх. И - ещё раз. И- ещё. Наташка вздрогнула, потянулась. Бёдра растворились, распались, как лепестки на цветке. Я ещё прикоснулся к цветку. Наклонился взглянуть. Не задыхаться, не путаться в ногах девушки, не капать слюной, выпрашивая, требуя то, не знаю чего, а - просто посмотреть. Чтобы она почувствовала это. И я опять прикоснулся. Пальчиком безымянным. Без рода и племени. Иваном-Не-Помнящим-Родства. Чуть приоткрыл лепестки и - сок, нектар заструился по округлостям книзу, в горячий песок.
Такое зрелище может поднять из могилы мёртвого. Мужчину. Я - мальчик. Я снова воспламенился, вспыхнул. Я перебрался к Наташке. На. Уже не мальчиком, но - мужем я прикосновенно, требовательно, восстановился в лепестках. Открой она глаза, отстранись - и не было бы ничего.(Наташка, глупый, без мозгов, восторженный, я тебя любил тогда. Так, как уже никогда и никто из взрослых мужчин не мог тебя полюбить. Но ты просто не открыла глаз…).
Змеем, рискующим остаться без чешуи, без кожи, я жёстко вполз в Наташку. Тесно. Узко. Заскрипело что-то, затрещало. Я почувствовал то, что, вероятно, ощущает верблюд, пролезающий сквозь игольное ушко. Трудно было верблюду. Наташка вскрикнула. Муж я был уже. Не мальчик. Одеревенел. Как будто собрались кому-то зуб удалять, а вместо десны вкололи, заморозили мне самое дорогое. Я уже знал, что для того, чтобы наступила ослепительная, опустошительная, облегчающая развязка, нужно добиваться этого, биться. Я добивался себе освобождения и не замечал, что девочка в крови, что вокруг сбежались, собрались подружки. Они толкали меня, пытались оттащить, но, обезумевшая, непонятная Наташка, хотя и кричала «Нет!», «Нет!», но хватала меня сзади руками и заставляла вонзаться в себя, втискиваться, без остановки. Наверное, это длилось вечность. Я отвалился от Наташки, как мясник, в крови, чуть ли не по уши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143