- Ну, тебе ведь это и не очень важно, правда? - ответила. Добавила: - Да, тебя будут издавать маленькими тиражами. Очень маленькими. Твои книги станут семейной реликвией, их будут передавать сыновья внукам и - дальше.
(Что удивительно - ведь она оказалась права. Когда я умер, сын Витя привёл в порядок мои рукописи, набрал книгу в компьютер, и сделал вручную что-то, около десятка, экземпляров. Он пришёл ко мне на могилку, показал, как выглядит книга, полистал страницы...)
Но это случилось много позже. А тогда ушла Наташка, и я её больше не видел.
Мысли о ней неожиданно вспыхнули, когда юный гэбэшник Спивак-Лавров принёс мне посмотреть странную видеозапись. Он её сделал сам и поэтому пришёл ко мне пьяный, с перепуганными глазами. Я ему и раньше говорил: - Олежка, не бросай телевидение, не уходи ты туда. И говорил - куда. Человеку с добрыми глазами, читающему стихи, еврею к тому же - не место в органах нашей безопасности. Спасаясь от армии, Спивак согласился на сладкие посулы тайной нашей полиции, пошёл, будто бы, пресс-секретарём, и, по совместительству - видеооператором. Сначала было ничего, но вот вчера ночью...
...вчера ночью Спивака повезли с видеокамерой арестовывать какую-то умалишенную. Красивая женщина. Было лето. Она в свете автомобильных фар убегала в ёлочную лесную посадку около Актюбинского водохранилища. По ней стали стрелять. Пули сбивали её с ног, но женщина вскакивала и бежала опять. Потом её всё-таки окружили, взяли в кольцо, на окровавленную набросились. Изрешечённая пулями женщина визжала и сопротивлялась. Верёвка рвалась, её скрутили проволокой, надели наручники. Потом...
Потом, в ярком свете фар, кто-то, молодой и крепкий, ей молотком сноровисто забил деревянный кол, чуть пониже левой груди, туда, где должно быть сердце. Разорванная кофточка, красивая, забрызганная кровью, грудь...
Я узнал Наташку. Это была она. Сумасшедшая диссидентка. Красивая, как никогда, с колдовскими своими, закрытыми уже, глазами. Куда, в какую приёмную потащилась она делиться своими оскорбительными знаниями? И какой компьютер, либо чёрный колдун или упырь, взятый чекистами на довольствие, выдал информацию, что только осиновый кол может остановить Наташку, заставить её замолчать?
Ну, а дальше всё было совсем просто.
Вначале от несчастного случая погиб Олежка Спивак-Лавров. Потом - я.
____________________
1 - Лубянка по-актюбински
2 - “ты его, как хочешь, назови” - КГБ, конечно

январь, 1998г.

ПОРТВЕЙН С МЯТНЫМИ ПРЯНИКАМИ

С Куанышем мы знали друг друга с незапамятных времён. Когда-то он работал на областном телевидении, сделал там себе карьеру: комсомольский активист, член партии, секретарь комсомольской, а потом и партийной организации своего органа непечатной информации. Его заметили, появилось мнение, и Куаныш взлетел в инструкторы обкома партии. В этот период общение с ним сошло почти на нет. Новоиспечённый аппаратчик прохладно отвечал на приветствия, по телефону разговаривал сухо. Однажды прервал, заметил, что обращаться к нему желательно по имени-отчеству, и что отчество у него Рауажевич.
Наступила проклятая перестройка. Партию стали разваливать, и она сразу развалилась. Куаныш Рауажевич хотели наложить на себя руки. Прекрасные перспективы рухнули. Впереди были только мрак, хаос и демократия. Но постепенно всё утряслось. Куаныш нашёл, неизвестно где, миллион и основал Фонд. Однако перемены в общественной жизни на Куаныша всё-таки повлияли. Он стал сам звонить мне по телефону, при встречах первым протягивал руку и смущённо просил не называть себя Рауажевичем. Просто - Куаныш.
С ним, с простым, своим теперь в доску, Куанышем, мы сели как-то вспомнить молодые годы. Портвейн, мятные пряники. Моя тесная кухня. Разговор зашёл о Мишке Никитине, с ним Куаныш работал когда-то на телевидении. Мишка вёл молодёжную редакцию. Между делом писал короткие рассказы, которые не брался публиковать ни один приличный журнал, а неприличных тогда не было. Творения свои прочитывал в редакции под неизбежный смешок сотрудников, а умненькая Клава Ким, вытирая слёзы и досмеиваясь, всякий раз спрашивала: "И зачем ты это пишешь? Всё равно никто не напечатает. Ещё посадят...".
Куаныш, всегда ожидая с нетерпением, что ещё прочитает свеженького легкомысленный Мишка, заранее его осуждал. Но вслух не высказывал. Только посмеивался. И никак нельзя было понять - понравилось ему, или он так, для приличия, растягивает рот и щурит заплывающие жиром глазки.
Пережив перестройку, Куаныш оставался внутренне принципиальным партийцем. Чистым, честным и целомудренным. За портвейном он пересказал мне, почти наизусть, одну неправдоподобную историю, которую как-то в редакции, на лестнице, почти на бегу прочитал ему Никитин.
Четверо молодых людей в парке им. Пушкина изнасиловали старую деву. Ну, очень старую. То ли пятьдесят лет ей было, то ли все семьдесят. Но насиловали как-то не в общепринятом понятии. Старались, чтобы и платьице-то ей не помять, и чтобы синячок где лишний не появился. Даже употребили всякие нежности. Но - наглецы - все четверо. Ни один не воздержался. Старуха пыталась кусаться и царапаться, но силы были явно не равными, да и годы не те.
С места происшествия джентльмены скрылись. В милицию бабка не пошла. Без синяков бы её оттуда, уже точно, не выпустили.
И вот прошло время. И потерпевшая стала замечать в себе странные перемены. Нет, она не забеременела - Боже упаси! Её стали волновать непривычные ощущения. Всю сознательную жизнь она воспринимала мужчин, как мерзких животных, сторонилась их, а тут, ни с того ни с сего вдруг и задерживался взгляд на каком-нибудь старом пердунчике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143