Красота ее была лучезарна, мне казалось, что от нее исходит сияние, как от горящей во мраке свечи. И я не знал, выпадет ли нам еще хоть раз в жизни минута такого счастья.
– Кажется, я тебя люблю, – сказал я, немедленно пожалев о слове «кажется», но надо же было подстраховаться на случай ответа: «Эй, парень, не так быстро».
– Знаю, – ответила она, запрокинула голову и рассмеялась во весь голос.
Я действительно любил ее.
16
ЖИВОТНАЯ МАГИЯ
Не только благодаря чудесной ночи я был столь жизнерадостен в утро судебного разбирательства. Сам факт предъявленного обвинения не давал мне покоя, и, дабы успокоиться, я пришел к выводу, что Джерард никогда не станет свидетельствовать против меня в суде, что бы он ни думал. Кроме того, проявлять жизнерадостность следовало просто назло ему. Если он все же и сумел задеть меня всерьез, я не дам ему шанса узнать об этом.
Мы сели в поезд, я – насвистывая, чтобы привести его в раздражение, он – ерзая и почесываясь, чем привел меня в раздражение безо всяких специальных усилий, ибо генетически запрограммирован раздражать окружающих. Разумеется, я отчитался, как провел выходные, но в подробности не входил, поскольку он непременно передаст все Элис, а она, как принято у девушек, рассердится, что я делаю наши нежности общим достоянием. Я не рассказал о «Метрополе», о том, как мы вдвоем смеялись на балконе, о чудесном виде из окна номера. И о том, что признался ей в любви, тоже не обмолвился, потому что об этом мы в свое время достаточно говорили, и теперь я не хотел вселять в него и тени сомнения по поводу нашего с Элис романа, чтобы он не отравил моего счастья дегтем брошенного вскользь презрительного слова.
– Если тебя попытаются изнасиловать в душевой, окажешь сопротивление или расслабишься и постараешься получить удовольствие? – поинтересовался Джерард, накручивая волосы на пальцы. – Ах, что это я? Не «если», а «когда».
Я пожал плечами:
– Джерард, в тюрьму меня не посадят. Даже не оштрафуют. Ты сознаешься, что сам все выдумал.
– Это как? – вскинулся он, закручивая штопором жесткие черные вихры и вольготно развалясь на сиденье, как пес, которому чешут брюхо.
– Сто процентов гарантии.
Хвастаться я умею не хуже прочих, но сейчас старался особенно. Своей победой мне хотелось не просто уязвить Джерарда, а врезать так, чтобы рубец остался надолго.
– Ты вообще-то читал обвинительное заключение по моему делу?
– Нанесение телесных повреждений, сказали же.
– Ну, если ты так уверен…
– Уверен, – кивнул Джерард. – Так говорил полицейский.
– А в протокол занес?
– Нет, но я получил повестку из суда.
– Прочитал?
– Там только дата твоей явки, твой первый шаг в бездну, – самодовольно-нервно (если вы можете вообразить подобное сочетание) заявил Джерард.
– Так я и думал. Она у тебя с собой?
– Нет, – сказал Джерард. – А что там еще было?
Теперь он отчаянно скреб под мышкой.
– Увидишь.
Суд помещался на задах универмага «Хэрродс». Мы долго сидели и ждали своей очереди в компании всякой шушеры в спортивных костюмах. Двое из них обладали уникальным даром одновременно курить, целоваться и жевать жвачку, еще двое пришли с грудными детьми, и я предположил, что судить их будут за преступное воспроизведение столь ужасной наследственности. В приемной пахло какой-то дезинфекцией, как будто здесь витал незримый призрак Полы. Я пожалел, что со мною нет Элис, не то указал бы всем этим людишкам их место на понятном им языке.
К нам подскочила некая дама в судейской мантии, назвала мое имя. Ей надо было знать, признаю я себя виновным или нет и нужен ли мне адвокат. Я отказался, услышав в ответ: «Тот, кто защищает себя сам, вверяет себя дураку», – и задумался, многие ли из ожидающих суда понимают, о чем она говорит. У меня за спиной какая-то женщина грозила ребенку, что, если он не перестанет плакать, она ему «башку размозжит». Поэтому я лишь улыбнулся даме, сдерживая самодовольство на уровне достаточном, чтобы залить светом весь Брайтон, и сказал ей, что справлюсь сам. Потом обратился к Джерарду:
– Скажи только: «Извините, я все это выдумал».
Он недобро усмехнулся, как римский император при виде плененного короля.
В 12.40 нас с Джерардом вызвали по отдельности, из чего я заключил, что наше заседание последнее перед обеденным перерывом. Зал оказался просторный. Я опустился на один из, кажется, десяти рядов перед насестом для стервятников в мантиях и париках – длинной скамьей на три судейских места. На стене позади для пущего устрашения висел королевский герб. За мною развалился чернокожий парень, явно умственно отсталый, который нервно ковырял в носу. За ним сидел репортер с блокнотом, белый, лет двадцати трех. Этот тоже ковырял в носу. Я задумался, не знак ли то уважения к суду и не должен ли я последовать их примеру. Репортер, по-видимому, был студентом; настоящие репортеры теперь в суде показываются крайне редко.
Секретарь, впустивший меня в зал, рявкнул: «Сидеть!», как будто мы уже находились в тюрьме. «Интересно, – подумал я, – а как же презумпция невиновности?» По-военному чеканя шаг, секретарь (или курьер?) промаршировал по проходу к судейской кафедре и опять обернулся ко мне. «Встать!» – распорядился он без всяких «пожалуйста», «будьте любезны» или «не могли бы вы». Я счел за лучшее не высказываться по поводу новых правил хорошего тона и сделал, что велено. Есть в залах суда нечто такое, что заставляет вас почувствовать себя виновным, даже если вы действительно виновны, но ваш дух укрепляет уверенность в скором оправдании.
Меня привели к присяге, затем невежа-секретарь зачитал вслух обвинительный акт и спросил, признаю ли я себя виновным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136