унылые, действующие на нервы дни, мрачные и несчастливые. Все это они пытались предугадать по цвету ее волос, иногда оранжевому, словно самый яркий закат, а иногда блестящему, багряно-лиловому, как перезрелый баклажан. Обычно же он останавливался на чем-то среднем: цвете пожарной машины, проезжающей в сумерках.
Их отец, Джонатан, не такой непостоянный с виду, тоже заслуживал пристального внимания. Черноволосый, черноглазый, с густой черной бородой, он был совершенно не похож на других, чисто выбритых отцов Хардисона, которые каждым своим шагом стремились подчеркнуть свои достоинства. Джонатан Ледер обучал их детей музыке, давал частные уроки игры на гитаре и фортепьяно, чему матери все еще придавали значение. Это было почти что искусство, и они соглашались проявить снисхождение к его бороде, к его насмешливым глазам. И все же они не хотели пускать своих детей к нему в дом, поэтому он сидел у них в кабинетах и в устланных плюшевыми коврами комнатах для игр со своим складным металлическим пюпитром и портфелем, набитым нотами. Обучая игре на гитаре, он обычно разделял урок пополам, сначала классика, потом – народная музыка. Но если у ребенка был особенно ужасный голос (потом он без всякого юмора воспроизводил его за обедом), он делал упор на классическую музыку. «Это направление обещает вам больше всего», – говорил он им, и они никогда толком не понимали, считать ли это похвалой или нет. Его не заботило, занимаются они или нет. Ему было все равно, этот ли ребенок, тот ли, один инструмент или другой. Он обладал обескураживающей привычкой забывать имена учеников, даже тех, с кем занимался годами, и хотя он пытался скрыть это от их матерей, это лишь усугубляло смутную неловкость, которую они чувствовали при нем. Когда он проводил урок, они оставляли дверь открытой.
Он имел обыкновение сочинять в голове целые симфонии. Но каким-то образом при попытке воплотить их в музыке они в процессе рождения всегда перепутывались, до неузнаваемости исковеркивались. Но всегда сохранялась надежда, что однажды симфония вдруг появится на свет целиком, без огрехов. Во всяком случае, именно в это верила Эстелла с непоколебимой убежденностью, которую нисколько не умерили годы разочарований. «Ваш отец – гений», – говорила она девочкам, и они верили ей, по крайней мере, недолго. Позже они стали сомневаться, верила ли в это сама Эстелла так твердо, как заявляла, или говорила это просто потому, что именно так должна говорить жена. Несмотря на это, дом был пропитан ожиданиями, предвкушениями, и даже долгое время спустя, после того, как Энн поняла, что симфонии никогда не осуществятся, сохранялись хрупкие надежды на какое-то чудо: а вдруг, а что если… Но Сэнди всегда строго отчитывала ее, когда она заговаривала об этом, и советовала ей хранить такие мысли при себе.
Девочки никогда никого не приглашали к себе домой. Несмотря на постоянные усилия Энн (Сэнди однажды в минуту раздражения и упрямства уехала) навести в доме хоть какой-то порядок, она всегда терпела поражение. Единственной реальной переменой был накапливающийся хлам, все больше и больше хлама. Гостиную заполняли стопки книг, доходившие до пояса, ноты, старые журналы, рваные картонные коробки, набитые обрывками ткани, поцарапанные пластинки, заржавевшие инструменты, разбитые лампы с перепачканными бумажными абажурами, спадавшими, словно береты с головы. Им приходилось в прямом смысле слова пробираться по комнате, обходя эти груды. Иногда по ночам, когда Джонатан и Эстелла спали, Энн набивала мешки для мусора и украдкой вытаскивала на помойку, но чаще всего Джонатан утром находил их там и приносил обратно. Нужно было сохранять все; для всего можно было найти место.
Кухня была завалена отрывными талонами, нераспечатанными рекламными буклетами, грязные тарелки громоздились на кухонном столе и в холодильнике. Каждое утро Энн мыла тарелки, но каким-то образом к ее возвращению из школы эти стопки накапливались снова. Она даже не была уверена в том, что родители замечали, как она наводит чистоту. «Не помогай им, – убеждала ее Сэнди. – Ты их только балуешь». Но, несмотря на такое пренебрежение, Энн время от времени замечала, как Сэнди складывала полотенца, подбирала смятые бумажки, хотя та бросала сердитые взгляды и притворялась, что понятия не имеет о том, чем занимается, если ее заставали врасплох. Но, по-видимому, ни тот, ни другой подход не имел для Джонатана и Эстеллы ни малейшего различия; они никогда ничего не замечали по-настоящему, кроме друг друга.
В пятницу, в день окончания неполной средней школы, Сэнди встала рано, вымыла волосы и накрутила их на пустые баночки из-под сока, чтобы расправить кудри, и накрасила губы приторно пахнувшей помадой матово-кофейного цвета – первой в ее жизни. В четырнадцать лет она была готова к возможному разочарованию, к тому, что Джонатан и Эстелла, пообещав, не придут куда-то в определенное время. Но на этот раз они были так взволнованы, говорили так убедительно. «Мы ни за что на свете не пропустим это, сладкая моя», – говорила Эстелла прошедшим вечером. Сэнди неуверенно кивнула.
Когда Сэнди ушла, Энн приготовила кофе, ожидая, пока появится Эстелла. Но в спальне было темно, оттуда не доносилось ни звука. Энн налила чашку и тихонько вошла туда. Эстелла в цветастом платье, нейлоновых чулках и туфлях-лодочках лежала на кровати без простыни среди стопок газет за прошлую неделю и засыхавших остатков еды. Глаза ее были закрыты, она тяжело дышала. Энн стояла над ней и смотрела на ее лицо, серое и помятое от сна, без привычной косметики. На мгновение она представила себе, как приставляет к нему молоток и зубило и оббивает со всех сторон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108