Неужели я настолько талантлива, что мой обман, наш с Беловолком обман никто не раскроет?
Зачем я показала Тюльпан тому нищему, тому мрачному человеку, что всегда жрет свой салат в «Парадизе»? Он выпил водки за мое здоровье. Как вдруг захотелось сациви. Помню, мы с девками, с Акватинтой и Серебро, ели сациви, аж за ушами трещало, пальчики в тарелку обмакивали, Витя смеялся, потому что на Толстой Акватинте была вуаль, настоящая такая черненькая парижская вуалька — вроде той, что так пошла бы Любе… мне. Я правильно сделала, что показала ему Тюльпан, хотя сама не понимаю, зачем я это сделала. У него такое лицо, у этого нищего. Такое мрачное, тяжелое. Раскосое, как у Чингисхана. У него лицо воина.
У него лицо убийцы.
Что ты несешь чушь, Алка. Опомнись. Затормози на красный. Уже мост через Москва-реку. Уже проспект Вернадского. Уже Раменки. Беловолк. Игнат Лисовский. Безымянный нищий в кабаке. Ты дура. Ты круглая дура, Алка. Ты же не сыщик. Корысть ли тебе думать об убийце. Да! Корысть! Я же сама живу сейчас под дулом страха. Под невидимым лезвием ножа. Чем делают такие маленькие круглые ранки на горле?!
* * *
— Сычиха! Это ты?! Это же не ты!
— Какого хрена…
— Иди ты! Это же Башкирцева, ты что, не признала! Здрасьте, Любовь Борисовна! Проходите, у нас не убрано…
— Черт, Алка, что, уже Рождественский карнавал начался, что ли, ты нас разыграла к шутам как по нотам, да?!..
Она видела — подружки обалдели. Стряхивая снег с рукавов шубки, сбрасывая песцовую шапку на руки онемевшей от изумления Толстой Аньке, Алла смеялась от души. Смеялась, хоть теперь, после того как она увидала в квартире Сим-Сима его труп, ей было не до смеха.
— Да ладно дуру-то гнать!.. Ты?!..
Инна протянула руку и бесцеремонно ущипнула Аллу за коротко стриженные, смоляно-черные густые волосы. Алла ударила ее по руке.
— Дерешься ты, надо отметить, все так же!.. Ну, Анька, это же Сычиха собственной персоной, поверь, только вся к чертям перекрашенная! Под Башкирцеву решила поработать?!.. Сбежала от Симыча, да?!..
Они не знают, что Сим-Сим убит. Они не знают.
— Ну разумеется, это я. Классно сработано, да?
— Класснее не бывает, — Серебро задыхалась от зависти и восторга. — Как тебе это в голову пришло? Стрижка супер, — Инна поцеловала кончики пальцев, — эпока Любиного «кабриолета»… двадцатые годы, твою мать… а я сяду в кабриолет и уеду, блин, куда-нибудь!.. сейчас в моде стиль ретро, всякие шимми, хримми… ты все просчитала верняк, Алка!.. Я всегда говорила, что у тебя тыква не пустая! Ты всегда мыслила железно, даже под кулаком Сим-Сима… у тебя всегда варил котелок, всегда, не то что у меня…
— Не хнычь. — Алла прошла в комнату, и девки заахали, рассматривая ее сапожки, ее платье, кольца на ее руках, ее самое. — Есть что пожрать?
— Есть, есть… Инка, тащи курятину… Мистика! Бред! Расскажи!
Она выложила девкам все. Все как есть, без утайки.
Она нарушила клятву, данную себе: никому и никогда. Там, где баба говорит, огонь горит, это же ясно. Серебро хохотала. Акватинта прижимала ладони к вискам.
— И вот я ему говорю, значит, Беловолку-то: это ты грохнул Любку! А он мне: ни хрена подобного! И смотрит на меня, будто хочет…
— …будто хочет, я понимаю. И ты…
— И я говорю: что будем делать? А он: я тебя сделаю…
— В каком смысле? Убью, что ли?..
— …сделаю Любкой. Ну, понимаешь, Анька, чтобы я поменяла имиджуху всю! Досконально! Стала ее двойником! Второй Башкирцевой! Чтоб никто ничего не понял!
— Ты ешь, ешь, я курочку с чесночком в духовке напекла, помнишь, как мы любили. — Акватинта пододвинула к Алле всю сковороду. — Ломай пальцами, не стесняйся, жри! Или тебе, после барского стола, наша кура говном глядится?!..
Пальцы Аллы окунулись в белое, пахнущее чесноком куриное мясо, поплыли в жире. Щеки ее вспыхнули. Ей отчего-то стало неимоверно стыдно. Она устроена, а девки?! Влачить существование уличной шалавы… Устроена — мягко сказано.
— Я подневольная скотинка. — Ее голос стал тяжелым, как чугун. Она не могла поднять глаз от растерзанного пальцами мяса. Ей показалось — это ее мясо приготовили в печке и растеребили, и грызут, и рвут на куски. — Мне туго, девчонки. Хрен редьки не слаще. Я пашу будь здоров. Иногда мне все это кажется кошмарным сном. И я щиплю себя за руку, чтобы проснуться, и не просыпаюсь. — Она задрала рукав черного трикотажного платья от Гуччи и показала синяки на запястье. — Интересно все так, правда?
Толстая Анька, прищурясь, смотрела на нее. Ее веки без ресниц, ненакрашенные, набухли, как после слез, поросячьи глазки часто заморгали.
— А если все откроется? — опасливо спросила она и тоже залезла рукой в сковородку. Серебро задумчиво заплетала бахрому скатерти в косичку.
— Я защищена, — гордо, неожиданно для самой себя, вскинула голову Алла. — У меня есть счет в банке на имя, черт побери, Любови Борисовны Башкирцевой.
Зачем она так сказала? Счет существовал. Беловолк не закрыл его. Но счет был не ее, а Любин. Смерти Любы не было. Люба продолжала жить. В ее коже, в ее теле. Она внезапно вспомнила нежные маленькие пальцы, ласкавшие ее тело, проникавшие в его потаенные уголки. Она никогда не испытывала с мужчинами того, что испытала тогда, в ту ночь, с ней. Почему же наутро, в машине того таксиста, ее чуть не вырвало, как беременную? Она сказала девкам про счет потому, что не хотела выглядеть перед ними униженной. Она не должна быть униженной. Не должна.
— Та-а-ак, — протянула Серебро, исподлобья глядя на нее. — А ты не боишься, что твоя роскошная жизнь, твои концерты, твои гастроли, дачи на Багамах — вся эта твоя опасная игра в звезду — временная отсрочка, и тебя замочат так же, как замочили ее мужа и ее самое?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16