– Вы такая-то? – спросил он, тоже не прибавляя ничего к фамилии.
– Да, я.
– Что вам нужно?
– Мне нужно видеть генерала!
– Зачем?
– По делу сына.
– Вы можете объяснить мне.
– Нет, – сказала я твердо. – Прокурор дал мне карточку к генералу, а не к вам. И я именно генерала хочу видеть!
Офицер поглядел на меня сверху вниз, пожал плечами и ушел.
Опять потянулось время. Я встала и заглянула в соседнюю комнату, где сидели офицеры. Увидя меня, они переглянулись и один из них громко крикнул:
– Семенов! Ты чего смотришь?
Семенов направился ко мне.
– Сидите смирно, – внушительно сказал он. Немного погодя вышел другой офицер:
– Вы непременно хотите видеть генерала?
– Да, хочу!
– Но вы можете мне сказать все, что вам нужно.
– Нет, я хочу видеть генерала.
Потом-то я поняла, насколько мое желание было бесполезно и нелепо. Но я воображала, что карточка прокурора палаты подействует, что генерал меня выслушает; вообще из того, что я видела и слышала в передней, я вынесла впечатление, что надо просить кого-нибудь другого, а не этих бесчувственных офицеров.
Спустя еще полчаса в дверях наконец показался третий офицер.
– Пожалуйте! – сказал он.
Обрадованная, я бросилась к двери. Он быстро загородил ее.
– Не торопитесь! Следуйте за мной!
Мы прошли две комнаты. В третьей, у противоположной двери, стоял седой, с густыми бровями генерал и держал в руках мою карточку. То был генерал Шрамм. Его окружали офицеры, как бы охраняя. Мой провожатый остановил меня на пороге входной двери, так что между мной и генералом была целая комната.
– Говорите отсюда! – сказал офицер, смотря на меня в упор и следя за каждым моим движением.
Только после, вспоминая эту дикую обстановку, я сообразила, что во мне видели опасную женщину… Входя сюда, я надеялась рассказать историю сына и выяснить всю жестокость его ареста. Но обстановка была такова, что я была совершенно уничтожена. Генерал тоже оглядел меня с головы до ног.
– Что вам нужно? – сурово спросил он.
– Вы арестовали моего сына, вы держите его в тюрьме, и нам, родителям, совершенно неизвестно за что, – заторопилась я. Он тотчас же прервал меня:
– Да, арестовали! Да, держим в тюрьме! А родителям мы и не обязаны объяснять за что.
– Но мой сын не мог совершить государственного преступления в дороге. Он жил у нас девять месяцев, мы знали каждый его шаг, и вдруг, когда ему разрешено ехать на Урал, вы здесь, в Москве, перехватываете его и арестуете! За что?
– Повторяю вам, сударыня, я не намерен объяснять за что! Арестовали – значит, так нужно было.
– Но ведь это незаконно! – сказала я. Он только усмехнулся.
– Не вам об этом судить. Имею честь кланяться.
– Но разрешите же мне хоть свидание! – закричала я.
– Поручик Орчинский, поговорите с этой госпожой! – И… только я и видела генерала.
Участь моего сына оказалась в руках двух жандармских поручиков. Один из них носил совершенно неподходящую для своего ремесла фамилию Анжело. Я должна сказать правду, о нем у меня не осталось дурного воспоминания. Он был еще очень молод, жандармский мундир надел недавно и еще сохранил в себе кое-что человеческое, разумеется, в пределах служебного долга. В нем была мягкость, не та фальшивая, известная каждому побывавшему в жандармских руках, а настоящая, житейская. Его товарищ Орчинский был жандарм с ног до головы, в самом противном значении этого слова; жандарм по призванию, обладавший истинным талантом доводить людей до отчаяния, до безнадежности. Впрочем, я говорю только за себя; каков он был с другими, я не знаю; но возненавидел ли он почему-либо особенно меня или ненавидел за что-либо сына, я не могу решить; знаю только, что для нас обоих он был истинным палачом.
Мне в жизни как-то случилось увидеть выражение глаз кошки, когда она играла с пойманной мышью: оно было так злорадно, что с тех пор мне противны кошки. Такое выражение глаз было у поручика Орчинского.
Обыкновенно, прежде чем он подумает допустить меня до разговора с ним, мне приходилось сидеть в передней не менее часа. Затем меня звали в комнату, где он ждал меня за столом. Тут же стоял, может быть, нарочно поставленный стул, на который он никогда не приглашал меня сесть, как бы длинен ни был наш разговор. Сам же он сидел, закинув ногу за ногу, откинувшись на спинку кресла, и с злорадным выражением глаз всегда отказывал мне, хотя бы в самой невинной просьбе. Тогда я всегда вспоминала гнусную кошку. Предлоги для отказов у него были бесчисленны. Надо знать, что я жила и проживалась в Москве единственно ради сына, чтобы понять, какое значение имели для меня свидания с ним!..
Поручик Орчинский всегда утверждал, что по закону он обязан давать мне свидания раз в десять дней, хотя я знала наверное, что как приезжая я имела право видеть сына два раза в неделю. Но кому было жаловаться? Не генералу же! Я понимала, что это бесполезно. К тому же у Орчинского всегда были наготове десятки явно выдуманных предлогов: то не хватало офицеров, то белили здание, то боялись эпидемии, то ожидали посещения какого-то сановника и так без конца.
– Но ведь я приезжая! – говорила я.
– А мне какое дело? – отвечал он.
– Мой сын нездоров! – пробовала я его тронуть.
– Вылечат! – был лаконический ответ.
– Но я бы хотела навестить его! – настаивала я.
– Свидание с нежной маменькой может повредить его здоровью! – с злорадным смехом говорил синий мундир.
Один раз, доведенная до отчаяния, я сказала ему, глядя на него в упор, вне себя от негодования:
– Поручик, у вас, верно, никогда не было матери!
– Не помню-с! – лаконично ответил он.
И все эти издевательства были так себе, ни с того ни с сего!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150