Он опускает глаза – не смеет признаться. Я смотрю на худое, иссини бледное, перекошенное испугом, лицо.
– Я повешу тебя.
Он падает в пыль, на колени. Он на коленях подползает ко мне.
– Товарищ!.. Товарищ полковник!.. Пощадите!.. Ведь я еще молодой…
– Из молодых да ранний… – перебивает его Егоров. – Вставай!.. Нечего зря болтать языком.
– Я молодой… Дайте мне послужить…
– Кому послужить?
– Народу…
– Народу хочешь служить? – говорит Егоров. – Бес. Сукин сын.
«Бандиты» смеются. Они рады: «военком», да еще студент… Свалилось с длинного носа пенсне, заморгали опущенные ресницы, и из глаз покатились слезы:
– Товарищ полковник!.. Товарищ полковник!..
Я вернулся в палатку. И из палатки услышал визг. Так не кричит человек. Так визжит подстреленный заяц.
25 июля.
За лагерем бежит речка, приток Днепра, Взмостя. Держась рукой за лозняк, я спускаюсь к заводи, – к тихой воде. Осока царапает мне лицо, нога скользит по затонувшей коряге. Я плыву по течению. Наперерез плывет уж. Он поднял желтую, с раздвоенным жалом, головку и ныряет в поднятых мною волнах. Я смотрю на него. Я смотрю на высокое солнце, на серебряный, струящийся луч, на зеленый, поросший ольхою, берег, и не верю, не могу поверить себе, неужели завтра то же, что и сегодня? Неужели завтра снова «клюквенный сок»?
26 июля.
У меня две-три книжки, чтобы не одичать в дремучем лесу. Евангелие, рассказы Пушкина, стихи Баратынского. Сегодня я раскрыл наудачу:
Но ненастье заревет,
И до облак свод небесный.
Омрачившись, вознесет
Прах земной и лист древесный.
Бедный дух! Ничтожный дух!
Дуновенье роковое
Вьет, кружит меня, как пух,
Мчит под небо громовое.
Не о нас ли сказаны эти слова? Не «пух» ли мы? Не «пух» ли повешенный «военком», сожженный Синицын, запоротый до полусмерти Кузьма? Не «пух» ли Федя, Егоров, Мокеич, мы все, зеленые, красные, белые, – навоз и семя России?..
В тучу кроюсь я, и в ней
Мчуся, чужд земного края,
Страшный глас людских скорбен
Гласом бури заглушая.

27 июля.
Приехал из Москвы Федя. На нем новый, синего цвета, «педзяк» и щеголеватые бриджи в клетку. В этом наряде он похож на берейтора из провинциального цирка. Он доволен собой. Он то и дело вынимает зеркальце из кармана и приглаживает пробор: «кандибобером ходит»… Я спрашиваю его:
– Разменял?
– Разменял, господин полковник.
– Сколько?
– Две тысячи пятьсот фунтов.
Он рассказывает про привольную московскую жизнь. «Бандиты» окружили его. Они слушают с упоением. На вершинах дерев золото вечернего солнца. Внизу сумерки. Хороводами жужжат комары.
– Люди, как люди, и живут по-людски. В рулетку играют, ликеры заграничные пьют, девиц на Роль-Ройсах возят. Одним словом. Кузнецкий мост. Выйдешь, часика этак, в четыре, – дым коромыслом: рысаки, содкомы, нэпманы, комиссары… Ни дать, ни взять, как до войны, при царе. Вот она, рабочая власть… Коммуной-то и не пахнет. В гору холуй пошел. Живут!.. А мы, сиволапые, рыжики в лесу собираем… Эх!..
Егоров морщит седые брови:
– Помалкивал бы в тряпичку, Федя. Соблазн.
– А что?.. В Москву захотелось?
– Язва, отстань… Бесом стал. Бесов тешишь.
Федя смеется. Смеется и беспалый Мокеич, и выпоротый недавно Каплюга, и Титов, и Сенька, и Хведощеня, и вся лесная зеленая братия. Всем весело. Всем завидно. Завидно, что где-то, за тридевять земель, в далекой Москве, «в гору холуй пошел» и «люди живут по-людски».
«По-людски»: «девиц на Роль-Ройсах возят»… Я спрашиваю себя: семя мы или только навоз?
28 июля.
Иван Лукич – казначей. Он пересчитал сегодня фунты и говорит мрачно:
– Вот мерзавцы… Украли.
– Много?
– Триста пятьдесят фунтов.
Домашний вор – худший вор. Я приказываю выстроить «шайку». «Бандиты» построились в три ряда, на поляне, у «акулькина» клена, там, где жгли Синицына на костре. Моросит мелкий дождь.
– Смирно!
Они по-солдатски повернули глаза направо и замерли в ожидании. Я говорю:
– Ночью украли деньги. Кто украл, выходи.
В заднем ряду поднимается шум. Я слышу, как Каплюга вполголоса говорит:
– Чьи деньги-то? Разве не наши?.. Как в набег, так «за мной», а делиться, так и врозь табачок… Правильно, товарищи, или нет?
Каплюга – бывший матрос. Но он не «гордость и краса революции», а пьяница, разбойник и вор. Я взял его в плен в Бобруйске.
– Каплюга.
Он не отзывается, – прячется за чужие спины. Я повторяю:
– Каплюга.
Он медленно, нехотя, выходит из строя. Руки в карманы, шапка сдвинута на затылок. Он покачивается. Он пьян.
– Шапку долой!
– Зачем? И так постою. Не в божьей церкви, небось!..
Я сильно, с размаху, ударил его в лицо.
– Молчать! Ты украл?
Он вытирает кровь рукавом и бормочет:
– Украл?.. И не украл даже вовсе… Просто взял… Свое взял, господин полковник.
– Свое?
– Так точно, свое…
– Повесить.
Егоров и Федя подходят к нему. По-прежнему моросит надоедливый дождь.
29 июля.
Меня гложет лесная тоска. Я в тюрьме. Не ветви, а узорчатая решетка. Не шелест листьев, а звон кандальных цепей. Не лагерь, а четыре голых стены. Нет, не выйти из мелового круга: Федя, Егоров, Вреде. Нет, не разорвать сомкнувшегося кольца: плети, виселицы, расстрел… «Поношение сокрушило сердце мое, и я изнемог: ждал сострадания, но нет его, – утешителей, но не нахожу…» Где Ольга? Что с нею?
30 июля.

Собирайтесь, девки, все,
Я нашел трубу в овсе…
Труба лыса, без волос.
Обсосала весь овес…

30 июля.
Федя полулежит на траве и пробует гармонику-итальянку. Он в бриджах и хромовых сапогах.
– Федя.
Он вскакивает.
– Слушаю, господин полковник.
– Успокоились?
– А то как же?.. Вот выпороть бы еще Титова да Хведощеню, так и совсем бы за ум взялись…
– Они воровали тоже?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20