Ощущение было не из приятных. Безвозвратно пропала постоянная дружелюбная* улыбка, терпимость и стремление понять другого, готовность слушать и сочувствовать. Блейк был теперь мрачным, раздражительным, надутым. Тот Джордж Блейк, которого мы все знали по тюрьме Уормвуд-Скрабс, оказался насквозь фальшивой маской, которую он умышленно и с дальним прицелом столь долго носил, заботясь лишь о своем собственном благополучии.
С самого начала он дал ясно понять, что квартира принадлежит ему и что мне разрешено в ней жить только потому, что он согласился меня облагодетельствовать. Его отношение к Зинаиде Ивановне и Соне было сплошной демонстрацией своего превосходства. Однажды вечером я разговаривал с двумя женщинами на кухне. Соня, которая говорила по-английски, выступала в роли переводчика. Внезапно открылась дверь, и в кухню ворвался Блейк.
Не скрывая раздражения, он торжественно объявил, что желает сделать заявление. Сначала он говорил по-русски и обращался к женщинам. На лицах их можно было прочитать удивление, потом замешательство и, наконец, гнев.
Он закончил свою тираду по-русски и повернулся ко мне:
- Теперь я перевожу мое заявление на английский: с сегодняшнего дня в этой квартире вступает в силу правило, согласно которому всякий шум и хождение должны прекращаться самое позднее в 11 часов вечера. Все. Спокойной ночи!
Зинаида Ивановна что-то сказала дочери, и та перевела.
- Мыс мамой думаем переехать отсюда и снова жить в нашей собственной квартире. Мама может приходить сюда каждый день убирать и готовить, а вечером возвращаться домой.
Но они не переехали. Они боялись КГБ, боялись сделать что-то такое, что могло вызвать неудовольствие этого ведомства.
Однажды вечером, месяца через три после моего приезда в Москву, в гости к Блейку пришел сотрудник КГБ, с которым он поддерживал связь в Берлине, работая в британской разведке. Они провели пару часов за шампанским, вспоминая старые времена. Как и многие другие вещи в СССР, двери там часто бывают сделаны весьма халтурно и как следует не закрываются. Я был в кухне, заваривал чай, дверь в коридор была открыта. Голоса Блейка и его гостя можно было слышать не напрягаясь.
- Как идут дела у Шона? - вскоре спросил человек из КГБ.
- Неплохо, совсем неплохо...
- Какие у него планы?
- Ну как сказать... - тут я ясно представил, как Блейк снисходительно пожимает плечами. - Шон ведь ничего из себя не представляет. Он простой деревенский ирландский парень и больше ничего. Он сам не знает, чего хочет, и в этом вся загвоздка. Но, тем не менее, мы стараемся уговорить его остаться здесь, обосноваться в СССР. Сейчас мы работаем над этим.
Выждав неделю, чтобы Блейк не заподозрил, что его подслушали, я зашел к нему в комнату и совершенно спокойно сказал:
- Я в Москве уже больше трех месяцев, и, мне кажется, пора напомнить Стэну, что мое пребывание здесь согласно договоренности рассматривается как временное. Я хочу вернуться в Ирландию.
- Вот как?
- Именно так. Ты отлично знаешь, что я всегда этого хотел.
- А как же Майкл и Пэт? Вернувшись в Ирландию, ты поставишь под угрозу их безопасность.
С большим трудом мне удалось сдержать свое раздражение. Я спокойно сказал:
- Послушай, дорогой, речь идет о моем будущем, о моем собственном, а не о судьбе какого-то постороннего человека. Майкл и Пэт живут сейчас как свободные люди в собственной стране среди своих друзей. Им никто и ничто не угрожает. Это за мою голову назначили цену, это я - беглец, живущий в чужой стране, среди чужих людей. Я уже принял на себя всю ответственность и вину, отвлек внимание полиции от других, но ни на что не жалуюсь. Я только не хочу прожить всю свою жизнь, находясь в розыске, провести ее в стране, которая мне не нравится. Я должен вернуться в Ирландию и бороться в суде против выдачи меня англичанам, чтобы иметь потом возможность вести нормальную жизнь. Хочу быть Шоном Бёрком, ирландцем, а не мифическим Робертом Гарвином. Вероятно, мое будущее тебя не интересует, но оно важно для меня.
- Хорошо, - мрачно ответил Блейк, - я передам твои соображения Стэну.
К лету наши отношения с Блейком окончательно испортились. Я не мог ни простить ему, ни забыть, что он назвал меня деревенским мужланом. Не мог я понять и перемены его отношения к моему отъезду из СССР. Я уже знал, что он шпионит за мной и регулярно направляет в КГБ доносы о моих настроениях и намерениях.
Прошло некоторое время. Как-то Стэн постучал в мою дверь.
- Шон, - начал он без предисловий, - ты пробыл в Москве уже восемь месяцев, лето кончилось, отпуск ты провел отлично, пора подумать о твоем будущем.
- Я уже давно ни о чем другом не думаю.
- Мы тоже думали об этом и пришли к выводу, что ты должен оставаться в Советском Союзе по крайней мере еще пять лет.
Эти слова поразили меня, как громом. Я онемел. Такое же ощущение было у меня, когда судья в графстве Суссекс огласил приговор: семь лет тюрьмы. Я чувствовал, что багровею от гнева.
- Не воспринимай это слишком болезненно, - попытался утешить меня Стэн.
- А как, ты считаешь, я должен это воспринимать?
- Но ведь нет другого выхода, - и голос и вид Стзяа выдавали сильное волнение.
- Нет другого выхода? С самого начала, еще в Берлине, я совершенно однозначно заявил, что намереваюсь пробыть в СССР только несколько месяцев, а затем вернуться в Ирландию. И тогда вы согласились с этим!
- Правильно, Шон, - голос Стэна был вкрадчивым, он пытался меня успокоить, - но с тех пор многое изменилось. Куда бы ты ни подался, тебя везде опознают. От твоих действий зависит безопасность почти десятка людей. Это - большая ответственность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37