Предмет, оказывается, у них в школе такой — Основы безопасности жизнедеятельности. Ха! Весело живем!..
Посмеявшись, поговорили о проблемах нового периода полураспада великой империи, которую когда-то все планетарное сообщество уважало, а теперь стыд и срам — держит за банановую страну третьего мира. Как шутят по радио: «Не ту-у-у страну назвали Гондурасом». Не пора ли шарахнуть по янки, горячился водитель, похожий, напомню, на американского бобра в заводи реки Миссисипи, пусть вкусят нашего цезия, полезного для здоровья.
— Зачем? — не соглашался я. — Они и так не живут, а мучаются.
— Хорошие мучения, — удивился водитель. — Жируют как в раю. По «ящику» такие санта-барбары показывают.
— Рекламируют свой гадкий образ жизни. А за доллар любой американ удавится.
— И мы теперь удавимся. Какие времена, какие нравы.
— Не, — снова не согласился я. — Мы пропьем — и доллар, и два, и сотню, и тысячу, и, если надо, миллион…
— А зачем миллион-то?
— А чтобы душа открылась и никогда не закрылась.
— Это мы любим, — выразительно щелкнул себя по шее. — Душевность наша национальная черта.
— Душа и душить у нас рядом ходят, — заметил я. — Кажется, приехали?
За стеклом пылил провинциально-индустриальный городок, построенный ещё в тридцатые годы общего иступленного трудового оптимизма. Чугунный памятник Ленину на площади напоминал об эпохе коммунистического идиотизма, старое здание завода по производству сельхозмашин намекал об эпохе сталинской гигантомании, стеклянно-бетонная коробка бывшего здания райкома вышла из эпохи хрущевского волюнтаризма, а стальная стелла с ракетой, убывающей к неведомым галактикам, вылетела из эпохи брежневского застоя. Признаков же нового времени полураспада практически не было: несколько торговых палаток цвета кислотного дождика и рваные глянцевые плакаты, призывающие выбирать достойного кандидата в мэры города.
Через несколько минут машина закатила на улицу имени Ф.М. Достоевского, похожую изгибами и выбоинами на высохшее русло речки. Частные домики таились за высокими заборами и среднерусской растительностью. С ленцой забрехали собаки. В мусорной куче копались драные куры. Как в деревне, проговорил водитель, остановив авто у ворот, на которые я указал, не скучно жить? Танцуем и поем, ответил я, на грядках жизни, и вырвал из кармана мятые ассигнации:
— Как договаривались. Плюс Илюхе на мороженое.
— Спасибо, — осклабился. — Передам на презервативы! Безопасность прежде всего, — подмигнул. — Твоему пацану тоже удачи!..
И на этой оптимистической ноте мы расстались: вихляющая малолитражка удалилась прочь, а я тюкнулся в калитку. Она была открыта — репейный Палкан гавкнул для порядка, да, почуяв уверенный хозяйский шаг, умолк. Небольшой дворик лежал в послеполуденной неге. На веревках обвисало белье. В тени сарая лежали куры, в самом сарае похрюкивал невидимый поросенок. Зной, покой, запах разнотравья. Хорошо, если не знать, что этот прекрасный мир незнаком человеку, находящемуся на летней веранде.
— Привет Илюша, — поднимаюсь по лестнице. — Лидии нет? А тебе подарок, — подхожу к столу, за которым сидит аутист, перебирающий костяшки домино.
— Ыыы, — узнав, улыбается перекошенной улыбкой. — Слава хороший. Слава молодец. Слава Славе. Слава не слива, слива не Слава. Где слива? Слива сладкая. Как сладкая? Сладкая как сахар? Сладкая как сироп? Сладкая как мед?
Со стороны казалось, что нездоровый человек несет околесицу. Отнюдь. В словах Ильи всегда была своя логика. Зная его с младенческих ногтей, я без труда вникал в корневую суть тарабарщины. В данном случае, мой друг хотел сливы и очень удивлялся, почему её нет.
— Слива на кухне, сейчас принесу, — сказал я. — Смотри, какой кораблик, — указал на парусник, изображенный на коробке. — Смастеришь? Вытащил плотный пакет. — Работай, парень, — высыпал на стол пластмассовые пазлы. — Нравится?
— Ыыы, — протянул ломкие руки к новой игрушке. — Море, белый пароход, чайки. Чайки — птицы. Птицы кричат. Птицы летают, а люди нет. — Перебирал детали. — Почему люди не летают? Чехов — гений. Он выпил бокал шампанского и умер. Нельзя пить шампанское, а слива сладкая. Как сладкая? Сладкая как сахар? Сладкая как сироп? Сладкая как мед?
— Достал ты меня сливой, — проговорил я. — Пойду, поищу.
В доме наблюдался идеальный порядок, будто в краеведческом музее, где проходила экспозиция: «Быт россиянина начала ХХI». Все вещи были функциональны: горка с посудой, стол, кровати, стулья, швейная машинка и так далее. На стене в рамках висели фотографии — глянцевый привет из прошлого. Правда, иногда возникает впечатление, что на этих фотках не мы, счастливые, а некто другие из иной совсем жизни, осветленные надеждой и верой в свою уникальную неповторимость. Увы, время сожрало и надежду, и веру, и любовь, оставив только их жалкие ветошные ошметки. Мы вытираем свои стареющие души этим грязным тряпьем и считаем, что живем.
Я зашел на кухню. Она была чиста, как провизорская. Лишь скулящие мухи нарушали эту чистоту. Впрочем, на них тоже была найдена управа: свисающая клейкая лента крепко принимала аппетитные тушки.
Я открыл холодильник и обнаружил в банке сливы. Вывалив в тарелку фруктовые эллипсоиды цвета сиреневых сумерок, помыл их. Бросил одну фруктовину в рот — задумчиво её переживал, как верблюд каракумскую колючку. Возникло странное ощущение, будто я уже проживал эти мгновения: стоял у окна, смотрел на летнее подворье и жевал сливу? Де-жевю? Не случился ли некий временной слом, и я оказался в стране, проживающей по сталинскому летоисчислению.
Радостный лай пса вернул меня в действительный мир — по дорожке шла Лидия, нагруженная хозяйственными сумками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105