Куда они летят? Птицы куда летят? Летят куда птицы?..
— Ничего себе, — проговорил водитель, укладывая сумки в багажник. — Он совсем… того… — и употребил словцо, которое так любят использовать воздушные ратоборцы, когда приземляются больно на копчик или какие другие части своего тренированного тела.
— Ему уже лучше, — отвечал я. — Не обращай внимания, Витек. Это он так переезжает, то есть перелетает, как гуси-лебеди. Живет своей жизнью и, возможно, счастливее нас.
— Счастливее?
— Во всяком случае, не знает, в каком говне мы гомозимся.
— Не, — покачивал квадратной головой с рыжим чубчиком мой новый товарищ. — Так жить… не за какие коврижки.
— У каждого свои коврижки, — позволил философский афоризм. — Ну, будем здоровы, — сказал соседке Петровне, вышедшей нас провожать. — Не волнуйтесь — мы ещё вернемся.
— Чего уж мне, — вздыхала сердобольная старушка. — Вы уж Илюшу-то не обижайте. Он — Богом помеченный. Нельзя блаженных обижать, — и перекрестила нашу машину.
Это я заметил, когда наш «жигуленок» запружинил на местных колдобинах, и посмеялся, вспомнив, как соседи поначалу застращались Илюшы, как чумы. А теперь такая любовь, заметил я, к помазаннику Божьему.
— Не, вроде нормально сидит, — посмотрел в зеркальце заднего обзора Витек. — Глаза-то какие синие?
— У кого? — не понял я.
Оказывается, у моего друга детства были глаза цвета васильковых летних небес. Илья полулежал на сидении и вполне здравым взглядом смотрел на плывущие кучевые острова с рафинадными архангелами.
У меня возникло странное чувство, что земной человечек общается с некими эфирными силами, нами невидимыми. А если наш Шепотинник действительно есть проводник этих сил? Мы же по причине ущербности своей не принимаем знака, данного нам свыше.
Не знаю, к чему бы привели меня подобные рассуждения, да начинался угарный город. Вместе с Витьком мы костерили «каскадеров» и «чайников», петляющих по столичным трассам, а Илюша вновь понес свою ахинею, как христарадник котомку.
Родной двор встречал привычным пролетарским духом — время тикало обеденное и, казалось, что все жильцы жарят картошечку, чтобы употребить её вместе со сдавленной в бочках заржавелой селедочкой и хлороформной водочкой.
— Вот так и обретаемся, Витек, — прощался с бывшим десантником, обменявшись телефонными номерами. — Это тебе не Кремово, брат.
— Кремовые пирожные вредно много жрать, — пожал мне руку. — Не пропадай, погранец!
— Если какая катавасия, — пообещал, — найду.
— Люблю полеты наяву, — засмеялся и, сев в драндулет, крикнул искренне: — Илюха, будь здоров!
Тот сидел на лавочке и был занят тем, что складывал разорванную газету, словно силясь восстановить прошлое. Естественно, на пожелание быть здоровым не обратил внимания, как нарумяненный покойник не проявляет интереса к добрым словам бывших сослуживцев-завистников спокойно спать вечным сном.
В квартире Илья повел себя нервно — принялся ходить по комнатам и бормотать абракадабру, из которой следовало, что здесь ему не нравится. Я решил не обращать внимания на его демарш, хотя желание заехать в лихое ухо появилось и крепло с каждой минутой.
По возвращению из кухни, где готовился обед, обнаруживаю все ту же картину: Илюша вышагивает по комнатам с лицом одержимого ходока, мечтающего о золотой медали, и недовольно бубнит:
— … у времени в плену. Нет времени — нет плена. Пленники времени это не пленники эпохи. Какая эпоха? Эпоха смотрит своими глазами, сверкающими молниями. Она не хочет убивать, а только мучить, мучить! Для чего меня мучить, ты, злорадное неизвестное божество!..
— Хватить бредить и бегать, — гаркнул я, — олимпиец! Иди жрать!
Мой вопль привел счастливчика в чувство — он сник и послушно, как маленький ребенок, побрел в кухню.
— А, говорят, ничего не понимаешь, — соскребал в тарелки яичницу. Все понимаешь. Мозги напрягай — и порядок. Знаешь, как дрессируют зверей? Голодом, — и развил мысль примером из жизни цирковых мишек, которым давали мед только после того, как они научились выделывать танцевальные па, похожие на па мной упомянутого однажды балетно-клозетного балеруна.
Неведомо, понимал меня Илья или нет, однако свое не лепетал, а старательно заталкивал жареные куски пищи в перекошенный свой рот. Зрелище было на любителя — да я был профессионалом (по жизни), и поэтому никаких отрицательных эмоций не испытывал.
— Так, родной, — продолжил. — Я тебя люблю любовью брата, но это не значит, что позволю сидеть на моей шее и болтать ножками. Сейчас закуплю харча на неделю, дам тебе пазлы — и живи в свое удовольствие. А у меня своих проблем выше крыши и ещё выше. Понимаешь?
— У иного жизнь неудачна, — ответил мой друг детства. — Ядовитый червь грызет его сердце…
— Ты это о чем? — сглупил, позабыв, с кем имею дело.
— Так пусть он следит за тем, чтобы тем удачнее была его смерть.
— Ну, началось, — заскучал я. — Кто о чем, а мужик о бабе в бане.
— Слишком многие живут и слишком долго висят на своих сучьях. Пусть бы пришла буря и стряхнула с дерева все гнилое и проточенное червями.
— Красиво излагаешь, сукин сын, — заметил я. — А говоришь, дурак. Если ты такой, тогда кто мы такие?
И не получил ответа — какой может быть ответ в подобной светской беседе двух олухов. Один из нас был таким от рождения, а второй (я) делал все, чтобы, подобно глупому червю, проникнуть в питательное яблоко, висящее на дереве ВБ. А если это дерево сгнило и плоды его тоже сгнили, и получается, что я мечтаю питаться гнилью? Да отступать некуда — вот в чем дело. Каждый должен пройти свой путь: от счастливого босоногого рождения до закономерного тления в парусиновых тапочках, крашеных в мел вечности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105