Мне не были известны ваши порядки, но это еще не делает меня шпионом.
День за днем бесконечные монотонные вопросы: металлический голос подполковника и мягкий - переводчика, под молчаливо взирающим со стены Лениным. Я не перестаю спрашивать себя, что означает возврат моей одежды, электробритвы и сравнительное улучшение питания. Не воображают ведь они, в самом деле, что одежда и несколько кусков пищи развяжут мне язык? Крестики на моем календаре говорят о том, что я нахожусь на Лубянке больше полутора месяцев, в течение которых по-прежнему отрицаю все, кроме нескольких фактов, не дающих возможности даже советскому суду признать меня шпионом. Нет, причина этой снисходительности, наверное, в другом: судя по всему, британское посольство подняло шум и вынудило их разрешить мне свидание с его представителем. Разумеется, в случае визита британского дипломата я должен хорошо выглядеть и не жаловаться на слишком дурное обращение.
Похоже, так оно и есть: в одно прекрасное утро меня приводят в комнату, где стоят мои чемоданы, просят показать мой лучший костюм и через час приносят его вычищенным и выглаженным - вместе с галстуком и начищенными ботинками. Как только я одеваюсь, надсмотрщик и охранник - оба в штатском - ведут меня в административный корпус. По дороге я замечаю, что все другие охранники тоже одеты в гражданские костюмы. В честь визитера? Я думаю о том, кто это может быть, знаю ли я его. Охранник тем временем подводит меня к какойто двери, из-за которой появляется переводчик. Он меня предупреждает:
- Мистер Винн, сейчас вы зайдете в эту комнату и увидите там человека, которому будете очень рады. Но помните: если вы скажете что-нибудь плохое о Советском Союзе, ваше свидание будет немедленно прервано!
Войдя в комнату, я вижу подполковника в цивильном костюме - но рядом с ним стоит не представитель посольства, а моя жена.
В первый миг я не верю своим глазам. По всему моему телу пробегает дрожь, голова начинает кружиться, и я спрашиваю себя, не сошел ли я с ума. Переводчик предупредил меня о свидании с каким-то человеком, но это не какой-то человек - это Шейла.
Мы молча обнимаемся: я чувствую тепло ее тела, ее кожу сквозь платье, щеку, прижатую к моей. Когда мы отстраняемся друг от друга, она улыбается и говорит: "Привет, Грев!" А я - я не в состоянии произнести ни слова, меня бьет дрожь, и я могу только плакать: это не потоки слез, это маленькие слезинки, которые жгут мне глаза.
Шейла - славная девочка, она не плачет, хотя я вижу, как трудно ей сдерживаться. "Ну вот я и здесь, - говорит она. - Тебе от всех привет, особенно от Эндрю!" Овладев собой, я спрашиваю, получил ли Эндрю игрушечную гоночную машину, которую я послал ему из Вены, и она отвечает, что получил, машина замечательная: "А теперь посмотри: я привезла тебе кое-что из вещей".
На полу стоит чемодан. Подполковник делает знак переводчику - тот кладет чемодан на стол и открывает его. Внутри находятся ботинки на меху, перчатки, шерстяное белье, два толстых свитера и теплые носки. И еще много сигарет и бутылка виски.
Подполковник сообщает, что нам дается один час, и жестом приглашает сесть. Потом осматривает содержимое чемодана, разрешая кивком головы все, кроме виски.
Нам переводят его шутку: лучше бы миссис Винн взяла эту бутылку с собой, чтобы не замерзнуть на обратном пути. Мы садимся за стол, Шейла протягивает ко мне руки, мы сцепляем пальцы и попеременно сжимаем их, один за другим, как мы любили когда-то делать. Воспоминания о прикосновении ее рук и звуке ее голоса я отнес к числу запретных здесь, на Лубянке. Когда ночью они все-таки начинали меня одолевать, я принимался декламировать про себя стихи или составлять планы на будущее. Но сейчас я уже не борюсь с собой, я сжимаю ей руки и вглядываюсь в ее лицо.
Она рассказывает об Эндрю, о своих делах, о друзьях и соседях. В ее глазах я вижу наш дом. Она спрашивает, как меня кормят. Я отвечаю: "Неплохо, но не совсем так, как дома".
- Наверное, ты бы не отказался от гуляша?
- Безусловно, нет.
- Последнее время я его не готовлю.
- Но ты ведь не разучилась, правда?
- Нет, не разучилась.
Ее наручные часы показывают, что прошло уже полчаса: увидев, куда я смотрю, она поворачивает их на внутреннюю сторону запястья, слегка улыбается и продолжает свой рассказ.
В присутствии переводчика нет никакого смысла хитрить, вставить, например, какую-нибудь фразу с двойным смыслом, - Да, впрочем, и нет нужды передавать шифрованные послания. И мне вовсе не хочется, чтобы она разделила мою участь.
Нам остается только несколько минут. Я хочу слушать и слушать ее рассказы об Эндрю, о доме... Когда мы обсуждаем, что лучше подарить Эндрю на Рождество, подполковник делает знак переводчику, и тот объявляет:
"Вам пора прощаться, свидание окончено!"
Мы встаем. Появляются надзиратель с охранником.
Меня охватывает оцепенение. Ведь должен же быть какой-то выход... Но выхода нет. Шейла обнимает меня, быстро целует в губы и мягко подталкивает к двери. Я выхожу не оглядываясь.
Меня приводят в камеру, охранник вносит туда охапку моих вещей, затем дверь запирают, и я остаюсь один.
Невозможно было представить ее приезд сюда, а теперь так же невозможно смириться с мыслью, что она уехала. Я сажусь на кровать, все еще чувствуя вкус ее губ.
Наступившую пустоту слишком трудно описать.
У меня нет даже слез.
Когда в апреле 1961 года Алекс широкими шагами вышел из помещения таможни в главный зал лондонского аэропорта, он нес два тяжелых чемодана с такой легкостью, будто это были спичечные коробки. Поскольку с ним были еще шесть соотечественников, он поздоровался со мной с официальной сдержанностью и представил всех шестерых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32