почему мир никак не поймет, что он более не должен платить дань ставшему столь беспомощным народу-господину?
Какой-то период времени, довольно-таки продолжительный, думы его занимал разговор, который он слышал, сидя в кабинете Аэция за своим маленьким столом. Собеседником Аэция был священник. Николан так и не узнал, как того зовут, откуда он приехал в Рим. Он переписывал очередное письмо, а подняв голову, увидел стоящего в дверях высокого старика с горящими глазами и поднятой к небу рукой.
— Я пришел, чтобы осудить тебя, о великий Аэций.
Потом все поплыло перед мысленным взором молодого раба. Он слышал голос старика, вещающего о том, что народ Рима пренебрег учением Христа и циничный ответ Аэция, высказавшегося в том смысле, что учению этому надобно знать свое место и негоже соваться с ним в государственные дела. «Власть и слава Рима превыше всего», — вновь и вновь повторял Аэций на все доводы старика, который твердил о справедливости, честности и христианских ценностях. Слушая этот разговор в кабинете Аэция, Николан вспомнил отца Симона, проповедовавшего те же принципы народу плоскогорья. Теперь же в голове его все перепуталось и он не мог понять, кто говорит с Аэцием, отец Симон или незнакомый старик-священник. Но, кто бы ни говорил с правителем Рима, тот оставался при своем мнении. Николану хотелось крикнуть Аэцию, что он неправ, что в долговременной перспективе идеи более важны, более эффективны, чем легионы наемников. Но так как он ничего не сказал, будучи свидетелем настоящего разговора, то не произнес и слова, лежа на смертном одре.
А мог бы сказать следующее: "Потому-то Аларих взял Рим, а Аттила вскорости побьет римлян. Они не думают ни о чем, кроме власти золота. Они горды своим эгоизмом, они выставляют его напоказ, а потому поражение их неизбежно.
Все дольше оставался он в сознании и наконец перестал впадать в забытье. Целыми днями лежал он неподвижно, не имея ни воли, ни желания вернуться к жизни. И хотя боль в спине притупилась, он знал, что малейшее движение вызовет ее вновь. Поначалу он не осознавал, где находится, хотя и чувствовал, что рядом есть люди. Долетавшие до ушей голоса не вызывали стремления понять услышанное. Но в душе, несмотря на охватившую его апатию, он чувствовал, что уже не умрет. Поначалу ему не хотелось возвращаться к тому жалкому существованию, на которое его обрекла судьба. Но молодость взяла свое и он вновь обрел способность радоваться жизни.
А уж смирившись с тем, что жизнь продолжается, Николан начал проявлять интерес к происходящему вокруг. Держали его в больничке дворца, крохотной комнатке с низким потолком и двумя окнами. Одно выходило в двор кухни, второе — на крутой склон. В больничке едва хватало места для двух больших кроватей, на каждой из которых лежали по два или три человека. Компанию Николану составлял кухонный раб, родом с Востока, страдающий каким-то странным заболеванием. В конце концов до Николана дошло, что человек это безумен, и держаться от него надо подальше. Кухонный раб извивался и стонал, иной раз произнося длинные, бессвязные монологи. Бывало, что он садился, с дико сверкающими глазами, начинал качаться взад-вперед и петь какую-то песню.
Случалось, что он приходил в неистовство и бегал меж кроватей, с тяжелой деревянной дубинкой (он так крепко сжимал дубинку во сне, что вырвать ее не представлялось возможным). Он кричал и колотил дубинкой по стенам, а охранники наблюдали за ним от двери, не решаясь войти в больничку, пока он пребывал в таком состоянии.
На другой кровати лежали два тяжело больных раба, которые, похоже, умирали. Во всяком случае, они не разговаривали и не открывали глаз. Один из них часто заходился кашлем, и губка, которой он вытирал рот, становилась все краснее от крови.
И вот наступил день, когда Николан сам вышел из больнички. Вторая кровать опустела, он не знал наверняка, но предполагал, что те двое рабов умерли. Днем раньше безумец с Востока, зажав в руке дубинку, выпрыгнул из окна и скатился вниз по склону. Никто не счел нужным сказать Николану, что с ним стало.
Дворцовый врач заглянул в больничку во второй половине дня и удивился, застав там одного Николана. Долго смотрел на пустую кровать, но ничего не сказал. Он прошел много военных кампаний Аэция и за глаза его звали Старый Костолом, потому что он не церемонился со своими пациентами. Прозвище, однако, произносилось не без уважения к ветерану, который прекрасно знал свое дело.
Врач сел на единственный стул.
— Ты знаешь, что после бичевания тебя так и бросили во дворе, решив, что мы умер? — спросил он. — Я был в отъезде и вернулся, когда все уже закончилось. Ты лежал посреди двора. Аэций принимал гостей, так что челяди было не до тебя. Кроме того, пошел сильный дождь, мокнуть под которым никому не хотелось. Я провел слишком много ночей на поле боя с факелом в руках, разыскивая оставшихся в живых, чтобы верить кому-то на слово. Подошел к тебе и обнаружил, что ты еще дышишь, — он покачал головой. — До сих пор не могу понять, как тебе удалось выжить. Будь ты старше и толще, ты наверняка бы отдал концы, — он помолчал, прежде чем задать следующий вопрос. — Ты видел свою спину?
Николан покачал головой.
— Я боюсь посмотреть на нее. Остались следы от ударов?
— От плеч до талии спина у тебя в сплошных глубоких шрамах. Должен предупредить тебя, что зрелище не для слабонервных.
— Они останутся навсегда?
Старый Костолом кивнул.
— Будешь ходить с ними до своего последнего дня. Воспаление, конечно, пройдет, но шрамы останутся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135