не имел права, даже если вера эта основана была на заблуждении.
Теперь не имеет значения, – внушал я себе, спешно придумывая историю, которую должен был поведать сейчас Тетке, – не имеет ровно никакого значения, что его друзья были ее врагами, а убили его как раз за то, что он выступал против того, за что она боролась. Это не имеет значения. Первые страшные годы уже позади, и сейчас у статуи Флориана молится всего лишь старая, обезумевшая от своих мыслей женщина.
Итак, ни слова об истерических выкриках несостоявшегося юриста, ни слова о речи командира «лесного отряда», который, объявив, что в будущей Польше воцарится истинная демократия и каждому воздастся по заслугам, будь то крестьянин, ксендз или помещик, вдруг так закончил свое выступление: поскольку «стоящий тут перед нами потомок знатного рода опозорил память отцов своих, оскорбил закон и отечество и не пожелал воспользоваться редчайшим, любой бы руки нам за это целовал, актом милости, – над ним, во имя будущей демократии, свершится приговор, который он заслужил позорными своими деяниями».
Когда она спросит меня, как он умер, я отвечу одно – спокойно. Ведь она ни от кого не узнает, что залп не попал в цель, что бывший студент юридического факультета, вытащив огромный парабеллум, спокойно, выстрелом в упор добил Молодого Барина.
Зачем ей знать все это? Завтра утром мы отдадим ларь на хранение в ризницу какого-нибудь городского костела, а потом уж я сам займусь продажей земли, чтобы ей, последней в роду старухе, осталось немного денег на будущую ее жизнь в городе.
– Спасибо тебе, – сказала, вставая с колен, Тетка. – Теперь можем ехать. Только быстрей.
Я осторожно проехал еще несколько холмиков, на которых тоже некогда стояли дома, и, сократив таким образом путь – объезд был далеко, – вывел лошадей на гравий шоссе.
– Дальше, – одобрительно шепнула Тетка. Я взмахнул кнутом; теперь мы неслись коротким галопом, сотрясаясь от толчков, когда колеса брички подскакивали на выбоинах. Было что-то упоительное в этом беге среди темнеющих в ночи высоких тополей на обочине. Там, где в вырытых некогда огнем артиллерии воронках посадили молодые деревца, кнутовище в моей вытянутой руке ритмично подрагивало от легких ударов тоненьких веточек. Капли росы, возвещающей близость рассвета, падали с листьев от этих ударов и мелким дождичком разбивались на наших лицах.
– Быстрей! – воскликнула бачевская барыня. Ее как подменили. Откинувшись назад, будто с поводьями в руках, она тоже правила переходившей в продолжительный галоп упряжкой, Тетка сперва улыбнулась неуверенно, а потом – лицо ее перестало выражать страдание и ненависть – вдруг крикнула как некогда, во времена наших первых совместных поездок:
– Стегани, стегани, э-эх, родимые!
Но полный ямщицкой удали окрик этот словно бы пробудил в ней прежнее страдание и ненависть, накликав беду, и лошади, подстегнутые резким ударом кнута, не рванули, как можно было ожидать, вперед, а неожиданно осели на крупы, – колеса брички занесло за придорожную канаву, отделявшую шоссе от поля.
– Дьяволы, – выругалась Тетка, грузно поднимаясь с лавки, угрожающе накренившейся над темной полосой рва. – Верно, колесо отлетело. Какой идиот положил тут бревно?
– Простите великодушно, пани помещица, – отозвался из густой тьмы придорожных кустов резкий голос, по которому я сразу же узнал «посланца подпольной армии».
Мгновенье Тетка колебалась. Если я верно прочел ее мысли, она прикидывала в уме все варианты бегства. В ожидании ее приказа я легонько натянул вожжи и даже немного успокоил еще дрожавших от испуга коней. Левая моя рука нащупала лежащее на заднем сиденье кнутовище.
«Как только она крикнет, – думал я, – надо будет сперва хлестануть по физиономии делегата штаба, а потом стегануть по крупам пегих, чтоб они одним махом вытащили бричку; а там уж, проскочив бревнышко, лежащее на дороге, гнать прямиком в город». Именно так и думала Тетка. Низко перегнувшись, словно бы испуганная рискованным положением экипажа, она внимательно посмотрела на зарывшееся в песок высокое заднее колесо.
– За что же мне прощать? – сухо спросила она. – Вы, молодой человек, – обратилась она к нему, словно к мальчишке, – вы, молодой человек, лучше бы помогли помещице.
– Слушаюсь, – слегка поклонился посланец штаба. Следя, как он направляет вниз скудный свет «летучей мыши», я сжал в руке кнутовище и, осторожно откинувшись назад, изготовился нанести решающий удар.
– Allez, – прошипела бачевская барыня, и не успел конец кнута коснуться глаз светившего нам фонариком посланца, как «летучая мышь» со звоном отлетела в сторону; во внезапно наступившем мраке лошади резко дернули, копыта их коснулись твердого грунта шоссе. Бричка накренилась влево, мы с минуту балансировали, повиснув на двух колесах, но следующий удар кнута заставил лошадей рвануть галопом прямиком к мосту.
– Дальше, – смеялась Тетка.
Слыша, как сухо потрескивает гравий под колесами брички, я определил, что мы мчимся по последнему, еще не законченному отрезку дороги, ведущей к мосту. На каком-то очередном ухабе левое большое колесо сильно ударило в крыло экипажа.
– Как бы не треснуло, – предостерег я Тетку. Обернувшись назад – не видно ли мигающего лучика фонаря, – я придержал поводья и перевел лошадей на небыструю рысь.
– Вперед, почему не гонишь? – нервничала бачевская барыня. – Кони же добрые. Еще из старой усадебной конюшни. Удрали, – захихикала она, – не правда ли, мой милый, удрали…
– Ну да, только вот колесо… – развел я руками. Смех Тетки по поводу нашего удавшегося бегства теперь напоминал резкий кашель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33