Самая гнетущая пустота—это пустота знакомого дома. Прямо в центре комнаты стоит кресло. Почему Егинэ не забрала его с собой? Варужан сел.
— Это мое,— сказала женщина.— Все хочу к себе взять, да руки не доходят. Когда я сюда поболтать приходила, в этом кресле сидела. Хозяйка мне говорит: бери, каждый раз, как сядешь, меня вспомнишь.
— Оставьте меня одного, тикин. Я хочу все подробно рассмотреть. Уходя, окликну вас.
Женщина смерила его с головы до ног недоуменным взглядом, что-то намотала себе на ус и засеменила к двери.
— У меня четверо детей! — К чему она это повторила? — И не слишком засиживайся, зябко, погода не для желудочников.
Если бы Арам его сейчас видел, смешно скрючившегося в единственном кресле посреди холодной пустой комнаты... Если бы увидели его Мари, Сюзи... Почему люди боятся друг друга, живут, как черепахи под панцирем? Вспомнил тот первый вечер. Здесь низенький столик, чуть поодаль телевизор, у стены диван. Сначала Варужан сел на диван. Рядом с диваном стоял книжный шкаф, в котором имелись все его книги. Даже самая первая — наивная повестушка. Егинэ прежде всего принесла пиво — сказала, знает, как он любит пиво. Вдруг он почти физически ощутил, как холодное пиво потекло его горлом. По спине побежали мурашки, сделалось еще холоднее. Егинэ, Егинэ... Он нашел ее и потерял. Нет, не находил и не терял. Вся печаль как раз в этом — не находишь и не теряешь. Передернуло от жонглирования словами — хоть сейчас, в этой холодной пустоте, будь просто человеком, грусти или радуйся, вспоминай или не желай вспоминать. В ушах прозвучали слова Мари: ты.от боли чувствуешь лишь боль, от удовольствия — лишь удовольствие. В каком же стихотворении есть у Даниэла Вару-жана подобная мысль? Мари обещала посмотреть, сказать.
На противоположной стене был светлый квадрат. Варужан вспомнил, что здесь висел портрет мужа Егинэ, портрет, который в ту ночь страшно действовал ему на нервы. Портрет Егинэ увезла с собой, а квадратная белизна осталась. «Этот портрет мне мешает, Егинэ».— «Пересядь. Хочешь, верхний свет погашу? Нам достаточно будет настольной лампы».—«И луну погаси». Что за женщина Егинэ? Варужан так и не разобрался. Не нашел ее, но... потерял.
Было холодно. Варужан встал, прошел в соседнюю комнату, в спальню. У стены стояло две кровати. Две, хотя уже пять лет Егинэ жила без мужа. Детская кроватка стояла вон там, возле окна.
Повернулся на скрип двери: соседка.
— Не озяб?
— В самом деле холодно.
— Что решил?
— Пусть жена посмотрит, скажет свое слово.
— А как же! Что вы без нас? И задешево продает. И что так сразу собралась-уехала средь зимы и стужи, никак в голову не возьму. Мурад говорит, в Ереван замуж поспешила. А чего ж ей делать-то? Молода, хороша и пять лет без мужа.
— Кто такой Мурад?
— Отец моих четверых ребятишек, кто же еще?
— А! Передавай ему привет.
— Ладно. Значит, давай с женой приходите, поглядите, обмозгуйте. Меня к тому ж в соседки получаете!
— Это тоже входит в стоимость?
Женщина шутки не поняла, но все же бессмысленно улыбнулась.
— Дворец: две комнаты, уборная в доме, газ обещают. Чего еще надо-то? А там, глядишь, и ребеночком обзаведетесь.
— Мне трех нужно — двух мальчиков и девочку.
— Ну, с этим ты, милок, запоздал. Знаешь, что такое троих поднять, в люди вывести? Ночью ложусь, а вместо сна. четыре часа думаю. О каждом — по часу. Будь у меня трое, на час дольше б в сутки спала.
Варужан засмеялся.
— Смейся, смейся. Даст бог, купишь дом, заведешь ребеночка, тогда посмеешься.— И вдруг спросила: — Сколько тебе лет-то? Сорок пять есть?
— Ладно, уговорила, больше одного заводить не стану. Мне сорок
два года.
— А ты на вид старше. Не обижаешься?
— Да нет, о чем вы, тикин...
— Седа.
— Тикин Седа.
В последний раз обвел взглядом холодную пустоту дома Егинэ, голые стены, пыльный пол, и сердце у него заныло, заныло... Варужан знал, что никогда больше не войдет в эту дверь, не увидит сиротливой квадратной белизны на стене, не сядет в единственное, словно заблудившееся в дороге кресло.
А тикин Седа кресло уже уволакивала к себе. Оно, должно быть, тяжелое, но она его подняла легко, без натуги.
- Отнесу к себе, а то, бедненькое, иззябнется в этом холодильнике,— пошутила и громко засмеялась.
— Иззябнется,— подтвердил Варужан с такой озабоченностью, словно речь шла о ребенке.— Все одинокое мерзнет: и человек, и стул.
— Ты как на грабаре говоришь. Половины не усеку.
...В гостинице Варужан принялся листать тетрадь Егинэ. На каждой странице читал одну-две строчки, один-два абзаца. Это, скорее, походило на дневник, на стенографическую запись всех их бесед и встреч. Только встреча в поезде отсутствовала.
Он будет это читать, читать — возможно, всю жизнь. Только не сейчас — на душе свинцовая тяжесть, голова чугунная.
Сел за письменный стол, взял чистый лист бумаги, и рука сама -вроде бы даже без вмешательства мысли — вывела: «Многоуважаемый Арам Тигранович...» Слова потекли из-под его пера самые нужные, точные, единственные — с их помощью и рассказал он историю одинокой женщины, обитающей в подвале. Описал сырость, стены «в холодном поту», влажные, как кожа людей при высокой температуре, книги. Дважды подчеркнул страшную строчку: «Из своего окна я вижу только
ноги людей». Писал, как для себя, словно для того, чтобы запомнить каждую подробность...«...Я прочитал и подписанный Вами ответ. Представляю, как он был подписан. Писал кто-то другой и с кипой прочих бумаг положил перед Вами на подпись. И Вы, разговаривая с посетителями или по телефону, подписали совершенно машинально. Возможно, подписав, спросили:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179