Порой его подбрасывало приступами внезапного кашля, такого удушливого, что казалось, вот-вот прервется дыхание. Возле постели его всегда стояло два стакана воды. От чего он пробудился — от далекого зова или от непонятного еженощного внутренного толчка? Нашарил в темноте кнопку настольной лампы, нажал. Комната заполнилась мягким светом. На стене высветилась свадебная фотография родителей. Этот снимок он взял с собой на фронт, в каких только переделках не был, а снимок уберег. Со второй стены глядел на Арменака Ваганяна Арагац и виднелся город, в котором прошло его детство. Горько вздохнув, Арменак Ваганян потянулся за сигаретами. Наглотается дыму и снова зайдется в кашле. Встал, прошелся босиком по напольному персидско-
му ковру, посмотрел в окно. Вдруг да покажется за окном Манташ или старая улочка Гюмри, вдруг да окликнут: «Эй, Арменак, вставай, пошли на Арпачай!..»
Нет, ничего не показалось, никто не окликнул...
В Бейруте было десять вечера. Семья Багдасара Мугнецяна, как тысячи и тысячи других семей этого измученного города, не спала: собрались в гостиной на первом этаже, а в небе рокотали самолеты. Падет ли бомба на их голову, или господь смилостивится и этой ночью?.. Ребятишки по-стариковски съежились, старики выглядели беспомощными детьми — нужно б сказкой отвлечь, да не знал Багдасар Мугнецян новых сказок. В сказках с неба три яблока падают, а в этом городе с неба — лишь бомбы, бомбы...
В Австралии, в городе Сиднее, было раннее утро, и в бессмысленном перегуде машин двигался также «фольксваген» Сирака Ваганяна. На запруженных машинами улицах удобнее всего сидеть за рулем малогабаритного автомобиля. На соседнем сиденье — его сын Вардан. Сираку нужно подбросить его в школу, а уж потом двигаться на работу. Юноша, как всегда, хмур при отце. Сегодня — и это уже в который раз — бросил ему в лицо: «Я что — лимонное дерево, которое можно с корнями вырыть?.. Я что — твой счет в банке или твой замызганный «фольксваген»?.. Все равно назад вернусь через три года. Как только двадцать исполнится...»
Да, сначала в школу — единственная армянская школа далеко,— потом пропилить еще километров десять до своей работы. Платят хорошо, ценят его, но выжимают, как гранат, и сок горьковатый получается. «Скоро мамин день рождения,— подумал он.— Надо письмо написать, с кем-нибудь подарок передать...»
Одна певица из Армении была приглашена в дом престарелых в Дамаске. В большом зале собрались послушать певицу старенькие бабушки и дедушки, некоторые на каталках. Что бы она ни исполняла, веселое или печальное, они плакали. Среди них находилась и Тагуи, подружка бабушки Нунэ по беженству. Она не в склад, не в лад подпевала, а во время исполнения «Свят-свят»1 голос ее заглушал голос певицы. И вдруг выкрикнула: «Не так поет! С родины приехала, а не так поет!»
Плакали все: женщины, мужчины. А у певицы из Армении, нет, не глаза голубели — это голубые слезы застыли под бровями.
...А бабушка Нунэ в это самое время сидела одна в комнате, вперив взор в фотографии, висевшие на стенах. Она все время беседовала с фотографиями, и те ей иногда отвечали.
— Ослепнуть мне, господи,— как вы теперь-то там?..
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
«В шахматы играю... сам с собой». Фраза поначалу понравилась, показалась даже остроумной, потом вызвала недобрую, усмешку. Парикмахер оказался болтливым, как все парикмахеры на свете. «Зря сбриваешь,— сказал он.— Ты б свою бороду мог выгодно продать. Нынешние молодые люди за ценой не постоят. Они ведь любят все готовое — вот им и готовая борода, волос черный, мягкий».
Он не отозвался ни единым звуком на шутливую болтовню парикмахера и заплатил тому копейка в копейку по прейскуранту. Парикмахер хмуро взглянул на мятую рублевку, презрительно сунул ее в карман белого халата, а копейки вытряхнул в мусорную корзину, прямо на волосы бывшей бороды. И пробурчал нечто непочтительно-безадресное.
Выйдя из парикмахерской, Варужан с удовольствием ощупал подбородок — кое-кто его теперь не узнает, это хорошо. Медленно спустился по улице Абовяна, свепнул налево, зашел в свое обычное кафе. Оно, как всегда в этот час, было полным-полно бородачей. Дым, шум-гам. Сел за свободный столик: «Здравствуй, Мариамик».— «Ой, это вы! Как вы изменились, не узнала, разбогатеете».— «Кофе, Мариамик, и рюмку коньяку!» — «А кофе какой? Как у вас сказано...— Мариамик почти продекламировала: — Черный, как ночь, сладостный, как грех, и ядовитый, подобно проклятию?» — «Это не мои слова, Мариамик, а Талейрана».— «Это который в Драматическом играет?» — «Нет, Мариамик, ты его с Тухикяном спутала. Хороший актер, верно?» — «Наш клиент»,— с гордостью кивнула Мариамик.
Залпом выпил кофе, хотя он был обжигающе горячим. А коньяк смаковал. Потом встал, расплатился, вышел. Мариамик на прощанье сказала ему: «Вы помолодели. Так потолковать с вами хотелось, но посетители разве дадут?»
...Теперь линия железной дороги выпрямилась, так что из окна виднелись всего два соседних вагона. За окном стояла непроглядная чернильная темень, в которой исчез, растворился мир. Варужану сделалось скучно. Лечь спать, что ли? Вспомнил, что он в пятом купе. Постучал в дверь. Раздался женский голос: «Пожалуйста!» Еще раз посмотрел на номер купе — пятое, все верно. Соседкой его оказалась молоденькая девушка.
— Добрый вечер, барышня.
— А я уж думала, что вы собираетесь ночевать в коридоре. Он ничего не ответил на это, сел. Как хорошо, что обе постели внизу, а то карабкайся. В квадратном проеме окна стояла все
та же чернильная мгла. Да, зря не купил и второй билет, сейчас был бы в купе один.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179