Положив руки ей на талию, легко отстранил от себя, любуясь стройностью ее гибкого тела.
– Иногда я просыпаюсь, – говорил он, – и смотрю на тебя. Не могу поверить, что ты моя, что я могу ласкать тебя, когда захочу.
– Я всегда буду твоей, – сказала Санча, касаясь губами его губ. «И это не ложь», – думала она, потому что, несмотря ни на что, даже такой – шпион, изменник – он был ее первой настоящей любовью и останется ею навсегда. Даже теперь, зная правду о нем, она принадлежала ему всею душой, каждой клеточкой тела.
Позже, когда они утолили первую страсть, он перекатился на бок и прижался к ней, перебирая ее волосы и наслаждаясь прикосновением ее нагого тела.
Тихим голосом Хью принялся рассказывать ей о походе, о том, что пришлось им пережить, когда они попали в устроенную шотландцами засаду.
– Я не так боялся расстаться с жизнью, как с тобой.
Он шептал нежные слова и ласкал ее. В темноте, едва рассеиваемой слабым светом единственной свечи, они снова слились в любовном порыве, и последние слова, которые Хью прошептал перед тем, как отдаться мягкой волне любовного забвенья, были:
– Я буду любить тебя вечно.
За окном занимался рассвет, когда Санча проснулась в объятиях Хью. Его мускулистая рука лежала на ее талии, безвольная и тяжелая. Осторожно приподняв ее, Санча соскользнула с кровати. Схватив одежду, она торопливо и бесшумно оделась. Обычно Санча так рано не поднималась, но сейчас боялась, что Хью проснется и тогда не скоро отпустит ее. А она без того чувствовала себя расслабленной и усталой после ночи любви и боялась, что не выдержит утреннего продолжения. Кроме того, не давала покоя мысль о бродячем торговце. Она не представляла, когда он может появиться, но знала, что должна быть бодрой и собранной для осуществления задуманного.
Отец Антонио готовился к отъезду обратно в Гексхэм. Он был непривычно скуп на слова. Казалось, яростная жестокость сражения с шотландцами лишила его красноречия, неожиданно поставив пред лицом смерти, пред Богом. Когда колокола зазвонили к обедне, он и его спутник сели на мулов и потихоньку потрусили со двора аббатства.
Несколькими часами раньше отец Антонио и Хью прогуливались по росистой траве фруктового сада и о чем-то серьезно беседовали. По крайней мере, так показалось Санче. Из господского сада, где она возилась с розами, не было слышно, о чем они говорили. Но ясно было, что они не желают быть услышанными, потому что то и дело уходили к дальней границе сада, возвращались и шли обратно.
С началом полнолуния наступила пора, которую Мора на ломаном немецком языке называла «герт монат», или «ячменный месяц», когда приступали к уборке ячменя и овса. Пожилой женщине доставляло удовольствие повторять народные приметы, и особенно своей иноземной госпоже. Чем они были таинственней и жутче, тем больше нравились Море, которая любила поразить черноглазую хозяйку-француженку такими, например, образчиками народной мудрости:
– В эту пору высыхают колодцы, собаки впадают в бешенство и проваливаются все мосты!
Но Санче вполне хватало реальной трагедии: смерти двух участников схватки с шотландцами. Не было гробов, но убитых тем не менее требовалось похоронить. Только на третий день, как их привезли привязанными к спинам лошадей, они наконец нашли последнее упокоение.
Призрачно-белая луна с недоумением взирала с небес на людей, в молчании сходящихся к храму.
Брат Малком отслужил мессу, и в воздухе поплыл протяжный гул колоколов. Дымок погашенных свечей поднимался, извиваясь, к стрельчатому своду. Санча стояла рядом с мужем близ алтаря, у гробов, наспех сколоченных из свежеструганых досок. Тяжелый запах тления и смолистый – дерева мешались с дымком свечей и курящегося ладана.
От этого одуряющего запаха у Санчи кружилась голова, ее подташнивало, хотелось поскорее выйти на свежий воздух.
Пока шли в туманном рассвете на кладбище, мужчины, несшие гробы, дважды останавливались и опускали свою ношу на землю. Наконец скорбная процессия прошла в кладбищенские ворота и направилась к холмикам свежевыкопанной земли.
Брат Малком, заглушая плач женщин, произнес молитвы на латыни. Потом все отправились назад под раздавшийся позади стук земли о крышки гробов.
Едва день вошел в привычное русло, в кухне, где женщины занимались резкой яблок для сушки, разнеслось: пришел бродячий торговец. Санча с Алисой были тут же и от нечего делать помогали резать яблоки и одновременно жевали ароматные ломтики. При первых возбужденных криках детей, принесших новость, все побросали работу и устремились вон из кухни.
Когда Санча услышала известие, которого ждала с таким нетерпением, ее охватила паника. План, тщательно продуманный, вдруг показался глупым и неисполнимым. Как ей удастся остаться с торговцем наедине, уговорить его принять вознаграждение и отнести письмо в монастырь? В воображении все казалось простым и легким, но вот настал момент приводить план в исполнение, и она почувствовала неуверенность, страх, сомнения.
– Пойдемте с нами, – позвала с улицы Алиса.
– Да-да, идемте, – присоединились к ней другие женщины.
– Нет, не сегодня, – отказалась Санча, стряхивая с фартука прилипшую яблочную кожуру. Едва женщины и расшалившиеся дети толпой устремились к выходу из сада, Санча вытерла руки о фартук, сняла его, бросила на стол и поспешила в спальню.
В полутемной из-за притворенных ставен спальне она достала шкатулку, украшенную драгоценными камнями, и высыпала содержимое на постель. Затем вынула письмо, спрятанное на дне шкатулки, быстро выбрала опаловую с сапфиром брошь, самую драгоценную свою вещь, и спрятала вместе с письмом в карман юбки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102