– Оставайтесь при всех ваших убеждениях, Полина! Будьте такой, какая вы есть! Я ни о чем вас не прошу, разве что лишь изредка прислушиваться к другим людям и допускать, что они не всегда похожи на вас.
– Именно это труднее всего для головы, забитой революционными идеями и более привычной к тому, чтобы требовать голов остальных граждан, вместо того чтобы выслушивать длинные речи, – шутливо вставила мадам де Фонсколомб.
– Да, я много говорю, – согласился с улыбкой Казанова, – но я не хочу при этом выглядеть краснобаем и признаю, что расплачивался с моими ближними словами чаще, чем звонкой монетой. В мире торговцев и банкиров, куда нас однажды приведет ваша демократия, моя дорогая Полина, эти бесполезные изустные ценности не будут стоить ничего. Все прелести беседы будут изгнаны из вашей республики лавочников, где на часы будут смотреть гораздо чаще, чем на небо. Надеюсь, этот мир будет процветать, в нем не будет несправедливости, а самое надежное правосудие будет там неотступно на страже закона, ибо всякое благородство и великодушие будут изгнаны оттуда навсегда. И там совсем не останется места для бедных и несчастных, ибо естественное чувство милосердия будет тоже изгнано из вашего мира, и бедняки будут вызывать уже не чувство сострадания, а лишь отвращение.
– Да, там не будет ни чрезмерного богатства, ни крайней нищеты, – важно подтвердила маленькая якобинка. – И я с вами согласна в том, что недостойное чувство жалости, о котором вы говорите, исчезнет из сознания. Что же касается вашего так называемого благородства, этой кривляющейся маски, которую принадлежавшие ранее к привилегированному классу носили при дворе и в салонах как на карнавале, то республиканское законодательство сумеет доказать его возмутительную бесполезность.
– Я сдаюсь, – согласился Казанова с грустью. – Мир, который вы нам обещаете, создан не для меня, и, слушая вас, я утешаюсь сознанием того, что доживаю свои последние дни. И тем не менее вы заставляете меня жалеть о том, что мне удалось украсть у судьбы минуту удовольствия в объятиях Туанетты. Да, Полина, я находил любовь в разных кругах, от самых благородных до самых простых, поскольку сам являюсь производным от смешения всех имеющихся классов. Я неразделим со временем, в котором жил. И там, где мне видится счастье и свобода, вы не хотите видеть ничего, кроме несправедливости и распутства.
– Распутничать – это единственное, что вы умеете, мсье. Вы извлекли из этого неплохие барыши, и меня ничуть не удивляет, что вы находите в этом счастье и свободу.
– Распутство, – подхватил Казанова, – вкус к роскоши, азарт в игре, постоянные поиски удовольствий составляли аромат этого века, это был запах весны. Мир, который описываете вы, столь безупречен, что о таком можно мечтать только в юности. Наш век стал блудным сыном цивилизации. Вы осудили его за ошибки, которые на деле оказываются мелкими проступками и шалостями, но не преступлениями. Что ж! Вы хотите ввести повсюду царство Справедливости и Закона? Я мог бы поприветствовать это славное дело, если бы считал его возможным на земле. Но, мне кажется, воплотить его может только Бог. Мы – всего лишь наиболее благородные из Его творений, и наше благородство дано нам именно для того, чтобы мы сознавали свое несовершенство и никогда не забывали о нашей слабости.
На что же походит эта свобода, которую вы пытаетесь повсюду установить? В худшем случае, как мы это уже увидели, на гильотину! А в лучшем, как мы это, возможно, увидим, – на лабиринт законов, раскинувшийся по всему миру, чудовищный лабиринт, откуда никто и ничто не сможет ускользнуть, в центре которого затаится Бог знает какой ужасный Минотавр, в любой момент готовый наброситься на весь род человеческий, если только не пожелает продлить свое удовольствие и не станет медленно пожирать нас век за веком.
Туанетте, этой скромной крупинке пыли, несомой куда-то случаем вкупе с миллионами ей подобных, уже не было более места в потоке сталкивающихся аргументов и доводов. Это странное состязание было больше похоже на любовную борьбу, которой нанесенные удары и полученные раны придавали жестокое и сильное сладострастие. Ближе к полуночи мсье Розье и аббат Дюбуа вернулись в замок, уведя с собой мадам де Фонсколомб, которая надеялась, что в столь поздний час и в такую теплую ночь борьба мнений постепенно примет менее философское направление. Но Полина, предвидевшая подобный исход, в свою очередь также поднялась и покинула своего противника.
Охваченный грустью Казанова остался на террасе один. Более часа провел он в состоянии полной бездеятельности. Потом с усилием встал и медленно поднялся по ступеням большой лестницы с двумя крыльями. В отделанной раковинами, освещенной луной нише старый каменный Сатурн все еще пытался овладеть нежной, ускользающей красотой молодости. Казанова остановился на середине лестницы, чтобы рассмотреть этих двух персонажей, которые, затаившись в полутени, казалось, слились в страстном объятии. Он вдруг подумал, что желание – это вечное клеймо нашей слабости и несовершенства и что даже обладание возлюбленной лишь укрепляет нашу зависимость. Ему подумалось также, что неудержимое притяжение, которое влечет нас к противоположному полу, – это наиболее постоянный и единственный закон человеческой деятельности, откуда берут начало все остальные, управляющие жизнью и обществом. Еще он подумал, что начиная со времен Солона и вплоть до века, который стал свидетелем рождения гнусно-то Робеспьера, никто из философов, этих законодателей, которые пытались подарить человеческому роду как можно больше справедливости и счастья, так и не понял, что вечный закон влечения людей друг к другу и постоянная жажда наслаждений не смогут быть ограничены безнаказанно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56