Лоскутников начал это понимать. Не потому ли и стал Буслов то и дело подгонять Чулихина, напоминать тому, что их пора вывести к монастырю? - мысленно усмехался он и словно сам уже замышлял что-то вероломное. И ему стало совершенно безразлично, куда его приведут. Ему представилось, что прочное чулихинское знание этого края, как на шахматной доске поставившее в одном углу источник, а в другом монастырь, и мощное, но не оправленное, отнюдь не сверкающее заведомо ценным рисунком в превосходной раме стремление Буслова к некоторым образом выстраданной им, по крайней мере его пылким воображением, цели сходятся в нем, Лоскутникове, как в пустоте, рискуя вовсе в ней затеряться, и именно это обстоятельство дарует ему возможность по-своему тасовать или даже подменять чем-то иным утвержденные выбором Чулихина и фантазией Буслова объекты. Другое дело, воспользуется ли он этой возможностью. Нужна ли ему она?
Чтобы ответить на этот вопрос, он должен был прежде понять, сохранило ли еще серьезность их преследование цели, что бы эта последняя собой ни представляла. Не превратилось ли оно в игру с привкусом сумасшествия и истерики, вполне обнаружившимся в бусловской попытке самоубийства? Лоскутников недоумевал. Сам он хотел серьезности и даже некоторым образом мечтал о ней, ибо ему, как ни верти, нужно было прояснить собственное будущее и по всему выходило, что сделать это лучше еще до того, как Чулихин на том или ином переходе вдруг объявит, что цель ими достигнута. Но, с другой стороны, какая ж тут серьезность, если они после привала вовсе уж пошли одним только сплошным лесом, без всякой очерченной дороги, если этот лес все плотнее и обстоятельнее рисовал перед глазами исключительное однообразие? И вместе с тем, чувствовал Лоскутников, за этой то так, то этак поворачивающейся зеленой плоскостью, в которую обратился лес, могло в любое мгновение рассеяться нечто по-настоящему основательное, умеющее быть и миражем, и самой что ни на есть объективной реальностью, и тогда, глядишь, перед ними предстанет именно монастырь, которому в действительности быть тут совсем не место. А если произойдет подобное чудо, как, какой внутренней силой сможет он оспорить его серьезность? Это один вопрос, а другой: если для совершения чуда необходимо рассеяние некой основы, что же после этого серьезного останется от него и его спутников?
Не в состоянии был Лоскутников ответить на один из вопросов без того, чтобы тотчас же не запутаться в другом. Ответа не было у него, а у Буслова или даже у Чулихина? Лоскутников с завистью посмотрел им вслед. Есть у них ответ, нет ли, а они твердо и последовательно играют свои роли. Буслов показал, что способен наложить на себя руки, и это нужно было словно лишь для того, чтобы Чулихин, вытащив его из петли, трепетно запричитал о надобности его спасения. И Буслов почувствовал эту заботу, это желание друга привести его в мир, где у него уже будет только надежный и крепкий остаток жизни, в котором все будет говорить за необходимость пройти его осмысленно, свободно и плодотворно распоряжаясь своими творческими возможностями, без всяких гибельных поползновений. Столкнувшись с этой заботой, Буслов, может быть, как раз и шагнул на высшую точку их пути, и теперь у него за всеми тревогами и неустройствами есть все-таки на душе свежая струя умиротворения и сознания будущей обеспеченности. А у него, Лоскутникова? Что он должен сделать, чтобы и его согрели умиление и надежда? Как ему распознать в их движении некую вершину и взобраться на нее, или, скажем, перешагнуть через черту, но без того, чтобы она оказалась роковой? Где эта вершина? Кто проведет для него черту?
Завидовал он Буслову и Чулихину. Ему хотелось сказать им об этом, словами признания пробудить в них желание помочь ему. Он мог сделаться трогательным в обрамлении слов. Но слова не шли, и как будто все еще не наступило их время. Не смешно ли, что он уже постигал то важное, что ему следует сказать, а все-таки при этом чувствовал надобность в каких-то окольных путях к этому важному, и если бы все же заговорил о нем, то сказал бы, наверное, опять о своей ненужности, что так сердило его старинного приятеля Буслова? Как бы то ни было, Лоскутников молчал и, словно из самоуничижения, плелся у Булова и Чулихина в хвосте, не рискуя забегать вперед. Он порывался вскинуть руки, простереть их вслед за взглядом, который частенько устремлял на небеса, да и всплеснуть ими в окончательно горьком отчаянии, но лишь робко прятал их за спину и пошевеливал там ими как бесполезными обветшалыми отростками.
Безостановочно они шествовали с одного лесистого холма на другой, богатырски ныряли вдруг с какой-нибудь возвышенности в волны необъятного зеленого моря, миновали они озеро, возле которого возобновилось некое подобие дороги, вышли потом на довольно-таки укатанный проселок, выведший их на более или менее оживленное шоссе, - и вот уже впереди замаячило селение, при виде которого как-то странно, как если бы он и не думал попасть сюда, взбодрился и заерзал, заспешил Чулихин, оглядываясь с беззвучным смехом на своих спутников и что-то как бы выпытывая у них насмешливыми, но и чуточку виноватыми глазами. Лоскутников почуял еще большую зыбкость в будущем, и виновником неопределенности был, несомненно, Чулихин. Буслов же вышагивал гордо и настойчиво, не ведая устали, не задавая лишних вопросов; ему как будто и дела не было до того, что монастырь, судя по всему, остался в стороне и сделал так все тот же изощренный Чулихин.
- Так мы Китеж ищем, что ли? - вырвалось у Лоскутникова. У него над обыденностью переживаний возвысились странные сказочные вопросы об идеальном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55