Она молча и терпеливо ждала новых вопросов, понимая, что я размышляю именно над ними. В отблесках огня ее лицо было еще прекраснее, чем прежде, и если та старуха уже в самом деле вошла в нее, на внешности моей собеседницы это никак не отразилось.
- Самое радикальное тут вот что, - сказал я. - Ты можешь, конечно, сколько угодно принимать решение, которое, судя по твоему рассказу, очень не приветствуется некими силами, но осуществить его в лесу тебе вряд ли удастся. Не исключено, тебя для того и вывели в лес, чтобы ты волей-неволей пришла к рождению ребенка.
- Это витийство! Я уверена, почти уверена, мне теперь нельзя находиться где-нибудь еще, кроме леса. Старуха, которая входит в меня, это не для жизни среди людей.
- Время покажет, - уклонился я от дальнейшего обсуждения темы.
Она остро посмотрела на меня и вдруг спросила:
- А как ты считаешь... насчет ребенка?
- Ты спрашиваешь моего совета? - Поскольку она не ответила, тем самым показывая, что вопрос поставлен, а из каких душевных переплетений он вышел - дело второе, мне пришлось подыскать более или менее правдоподобное рассуждение; я сказал: - Нельзя уничтожать плод, будущего человечка. Конечно, это общий взгляд, мой абстрактный гуманизм. Но если под таким углом рассмотреть и твой случай, окажется... он не настолько выходит из ряда вон, чтобы решать его непременно в особом порядке и исходить из каких-то исключительных положений. Ведь ты исходишь не из того, что-де есть риск родить урода, чудовище, опасное для человечества. Тебе просто не нравится отец твоего ребенка, а это явление, Дарья, в сущности обычное, рядовое и распространенное. Так что решение тебе следует строить не на каких-то предупреждениях и угрозах извне, а на собственных возрениях, ощущениях... Иными словами, разберись сначала в себе.
- Это общие слова, - начала она, но я тут же перехватил:
- Согласен! Согласен! Но я буду рядом, и это уже не общее место. Если ты, конечно, не против... Я не буду ничему учить тебя, наставлять, не буду ничего тебе проповедовать. Я хочу только, чтобы ты увидела мое понимание, мою заботу, мое трепетное внимание к твоим проблемам, а самое главное, к самому твоему существованию. И может быть, тогда тебе захочется взять часть этого понимания и внимания и перенести на существо, которое зреет и растет в тебе и скоро будет толкаться, показывать характер... Я поверил каждому твоему слову и теперь хочу, чтобы ты видела, что я совершенно не боюсь старухи, о которой ты рассказывала. Я вовсе не жажду с ней встречи, но если она в тебе, как ты думаешь, то ты должна прежде всего знать, что от этого мое отношение к тебе не меняется. Ни минуты я не буду подозревать, что ты что-то сделала только потому, что так захотела мерзкая старуха, и ни единой мысли о происходящем с тобой изменении не мелькнет в моей голове. И все это ради тебя, Дарья, а значит, и ради твоего ребенка. Потому что в моем понимании дела ты слилась с ним, а не с образом, который увидела в том предназначенном для мертвецов зеркале. Ты будешь жить, когда меня уже не будет, а ребенок будет жить, когда не будет уже и тебя. И это очень многое значит, хотя, конечно, далеко не все. Знаешь, у меня нет детей и я, признаться, никогда не стремился их иметь. Но раз есть ты, а в тебе есть ребенок, и мы с тобой и с ним очутились в этом лесу, и сидим ночью у костра, следовательно, я должен тебе сказать, не вдаваясь в долгие рассуждения: думай не о смерти, а о жизни, девочка.
3. УБИЙСТВО
К Фоме применимы все выражения, рисующие образ не слишком-то преуспевших, не очень-то способных и в сущности бесполезных для жизни людей: нерасторопен, тяжел на подъем, неуклюж, медлителен по части мысли, непригоден для глубокой душевности и тем более духовности. И так далее. Но когда он окончательно выбрал для жертвоприношения старушку, жившую по-соседству, он вдруг стал в бытии легок и даже юрок, как мышь.
Легкость пришла из мира, где под проворным дуновением разума и иссушающим жаром сердца рождаются записи, чтобы вскоре оформится в цельные рукописи, иногда любимые, иногда нет и как будто случайные, а затем утвердиться и затвердеть книгой, полной войны, любви, чудесных приключений и почти безболезненного перемалывания человеческого вещества. Входя в этот мир, человек затейливо усмехается соблазнительной перспективе бессмертия в творчестве, и из-под его руки, деловито прикасающейся к бумаге, выпархивают и улетают в скоротекущие странствия со страницы на страницу быстроногие, впрочем тут вернее сказать быстрокрылые, существа, которым не обязательно умирать - потому что они и не жили никогда. Эти существа с завидным постоянством облегчают душу, сбрасывая куда придется ненужный балласт. Они не наги, напротив, они тем наряднее и пестрее одеты, чем меньше у них за душой духовной натруженности, и день ото дня, час от часу они становятся все ближе и ближе к легкому решению самых трудных, самых радикальных вопросов. Сложность существования тех, кто прежде прошел этим путем, заключалась уже в том, что для них, например, вопрос, убивать ли, часто и не вставал вовсе, тогда как те, о ком мы говорим нынче, способны убить играючи. Им не составляет ни малейшего труда быть воплощениями зла. И горение ран, боль умирания не сознаются и не ощущаются в вымощенном бумагой мирке.
Легкость действительно пришла мзвне, культивируясь в Фоме смекалистыми, оборотистыми издателями и призрачнодумными мастерами прозы "быстрого реагирования", но насколько при этом сам Фома, за свой век одолевший от силы две-три книжки, превратился в персонажа дешевых изданий, сказать трудно, а может быть, и не нам судить об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111