По Зое, муж давно уже пребывал в кризисе и, собственно, вся его живопись была, в ее глазах, сплошным кризисом и недоразумением. Она с самого начала объявила ее бесполезной, и, может быть, она сделала это тогда по капризу, чтобы задеть Милованова за живое, а себя выставить решительным и несокрушимым судьей, но если и так, то впоследствии она отлично привыкла к той первой оценке и уже принимала ее за свою вечно живую, действующую и безоговорочно правильную мысль. К тому же миловановская живопись была для Зои кризисом еще просто потому, что не приносила в их семью настоящих доходов, превращая цеплявшегося за нее и даже заявлявшего свой статус творца мужа в какой-то бессмысленный придаток к тем превосходным суммам, которые зарабатывала она, Зоя.
Отдохнув после досадной встречи с дорожным мздоимцем, женщина взялась за мужа. У него слово "кризис" стало роковым с недавних пор, а у нее упомянутый "придаток" уже давно вырос в нечто привычное и примелькавшееся. Но дорога веселила и вдохновляла Зою, пробуждала ее воображение, и словно сама собой исчезала семейственная застойность, уступая место быстрым и ловким изобретениям. Зоя, конечно, всего лишь пожилой бабенкой топталась все на той же старой, жутко утрамбованной почве, все на том же "придатке", но как она, вцепившаяся в руль и вперившая взор в серую ленту дороги, молодела при этом, как уже научилась за недолгое время шоферства превращать это топтание в настоящую пляску и на ходу вворачивать что-нибудь свеженькое в поток набивших оскомину слов! К "придатку" прибавился "присосок", и Зоя чувствовала, что нашла действительно новое, свежее, а может быть, и окончательное, нечто такое, что неотвратимо сразит мужа наповал. Ею овладело возбуждение. Нарочито она разгоняла машину, пугая своих спутников, и рисовала на дороге какие-то даже петли и фигуры, смеясь при этом и выкрикивая:
- Что, заяц, струхнул? А? Перетрусил, зайчонок?
Относилось это определенно к одному лишь Милованову. Он размышлял о будущем Ростове и соединении своей духовности с седой, более или менее известной ему стариной этого города, а тут вот уже ему предлагалось гадать, с какой целью именно его принялась уличать водительница в трусости и почему это не касается Любушки, которая могла испугаться отнюдь не меньше.
***
Был однажды в совместной жизни Милованова и Зои случай, лет семь назад, в ту пору, когда они частенько расходились да опять сходились, еще не смирившись с неизбежностью сообщного доживания своего века. Тогда у Милованова была горячка усиленной работы, он писал картины "чуть ли не пачками", как говорила Зоя, но дохода это не приносило почти никакого, и жена, удручившись сознанием скудости их быта, завопила, что бедности больше не потерпит. Мол, словами и не выразить, в какой нищете они прозябают, и никого беднее их на свете нет. Причина же несчастья заключается исключительно в Милованове, который не обеспечивает жену подобающим образом, а должен бы, несмотря на то, хочет ли она сама хоть пальцем о палец ударить ради этого самого обеспечения или предпочитает бить баклуши. Зоя предпочитала именно что только нежиться, видя в этом правильный женский удел. Но момент для проповедования своих идей она выбрала не тот, когда муж мог бы рассмотреть в них хоть какую-то истинность. Муж пребывал в творческом угаре и меньше всего думал о своих обязанностях главы семейства, а что в доме порой не из чего было приготовить всего только скромную кашу для подавления голода, не пугало его и не заставляло призадуматься. Казалось бы, тут уже и не докричаться, на такую высоту духа он поднялся.
- А теперь уходи и больше никогда не возвращайся, - сказала Зоя.
Не взять дело спасения семьи на себя, а вытолкать мужа взашей надумала она, как если бы это могло спасти ее лично. Но выпячиванием своей личности прежде всего занялась в тот момент Зоя, и Милованов, поняв это, пожал плечами. Пусть! Зоя ударилась в драму и, может быть, умрет от голода в одиночестве, но это представляется ей более почетным, чем тихо угасать безгласой тенью рядом с несостоятельным мужем.
- Тебе нужны потрясения, а мне надо дописать мои картины, - ответил Милованов, собираясь уходить.
Собирал он вещи, а Зоя стояла в дверях и сверлила его злым взглядом. Нелишне отметить, между прочим, что момент для разрыва она выбрала не только невнятный, когда Милованов в естественном порядке должен был остаться глух к ее пафосу, но и не самый ужасный, не самый голодный и отчаянный в упорной по-своему борьбе за выживание, которую вели эти двое. Незадолго перед тем Милованов продал одну свою картину, и деньги на пропитание еще у них лежали в копилке. Располагала ими Зоя, выступая в этом как бы хранительницей очага, а Милованов, кормилец, не имел ничего. Глухота глухотой, а осознал он, что если уедет совсем без грошей, не миновать ему беды и уже завтра он столкнется с невероятными трудностями. Он предложил Зое честно разделить наличные.
- Ничего тебе не дам, - отрезала Зоя.
- Почему?
- Это мои деньги.
- Но я их заработал.
- А мало ты попил моей кровушки? - выкрикнула Зоя.
Милованов подивился:
- Выходит, ты за эту кровушку требуешь с меня денег?
- Хоть что-то должно же после тебя остаться и возместить мне мои убытки! Я слишком много сил и труда вложила в тебя!
Пошире расставила Зоя ноги и плотнее утвердилась на земле, не то готовясь к изнурительной осаде, не то ожидая даже и настоящего удара. Но муж, пресекая неприятную для него, безнравственную в его глазах возню, лишь страшно хлопнул дверью. С самыми необходимыми на первый случай одинокого житья пожитками он повлекся по заснеженной улице к автобусной остановке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29