Я не обижался, игнорировала мою мужскую суть и стать Полина, скорее, по рассеянности, по запыханности, по своей диковатой самоуглубленности и соответственно влюбленности в себя. Ее быстрая девичья доверительность не была цепкой и корыстной, а напоминала, пожалуй, извилистое пробегание мимо что-то выпискивающего зверька и оставляла мне достаточно места для осознания, какую я роль играю в этих торопливых порывах исповедальности, и для несколько иронического отношения к этой навязанной мне роли. Полина не была богата, да и какое богатство у провинциальной актерки, но порой она все же исхитрялась давать мне в долг небольшие суммы, чтобы я, обустраиваясь на новом месте, не протянул между делом ноги с голоду.
Сомнительная возня на фоне шведского драматургического изыска, о которой я упомянул в самом начале, образовалась задолго до появления Полины в театре, и в ее пору эта эротическая традиция находилась скорее в умирании, а потому только и проблескивала что болезненными, можно сказать, махровыми рецидивами. Когда б зритель лучше понимал драматургию собственно актеров, а не какого-то там Тумбы, я бы говорил о цветочках, положим даже о цветах зла, взращенных на сцене ветрогонской скукой, и мне не приходилось бы употреблять суховатый язык псевдонаучного, едва ли не медицинского описания. Но у ветрогонского зрителя не забалуешь. Можно сколько угодно заставлять его смотреть в кривое зеркало, но очень рискованно подводить его к мысли, что делается это не ради высокой, материалистической, объяснимой простыми, как вбиваемые в крышку гроба гвозди, словами, а ради сложностей и красоты искусства, уносящего в заоблачные выси изощрившегося исполнителя-актера и низводящего на уровень изобличенной и выпотрошенной твари его, обывателя. Для этого последнего высокая цель заключается в поругании ближнего, в сатире на неправду соседей, в осмеянии домашних его, но никогда он не спустит и не простит тому, что некие умники называют искусством, посягательств на основы бытия, которые для него все сосредоточены в нем самом. Тумба предназначал свою сказку для взрослых, но в ней не было ничего двусмысленного, никакой въедливой сатирической аллегории, которую нам стоило бы подхватывать в нашу цензурную эпоху с целью тайного подмигивания на наши общественные пороки и неустройства. Вообще-то, незатейлив и глуповат был Тумба. У ветрогонских актеров, мучительно искавших свой небольшой путь в искусстве, он создавал иллюзию, что им удастся глубоко высмеять обывателя и одновременно объясниться ему в любви, объявить какую-то опеку над его духовным ростом. В Ветрогонске, однако, привыкли к Тумбе, и спектакль собирал кое-какую публику, так что его продолжали держать и после отмены цензуры, когда на счет этой сказки не возникли бы даже самые сумасшедшие подозрения в ее особой направленности. Бог мой, зрители и вовсе не понимали развращающую суть актерской прививки к тумбовому райскому древу, а сами актеры ее ужасно любили, и всякий раз, когда на сцене начиналось узко-карикатурное, возможное только в нашем убого заголившемся веке действо вечного грехопадения человечества, их охватывало довольно-таки простодушное чувство гордости за себя и восхищения собственной смелостью.
В этой сказочке, имевшей отношение к Швеции и России разве что через характерное для нас и для них богатство лесной фауны, было, между прочим, отдаленное и слабое, ничуть меня не вдохновлявшее сродство с демонологическим творением Александра Кондратьева "На берегах Ярыни". Я еще раз указываю на не мной, определенно не мной продуманную витиеватость и своеобразную стройность моего духовного пути. У Пяста меня поразило место, где он как бы разводит руками по поводу послереволюционного исчезновения не слишком, на его взгляд, даровитого, но заметного Кондратьева, перед революцией проявившегося тонким пользователем мифов Эллады. Почему меня поразило это пястовское недоумение при моей осведомленности о более знаменитых писательских драмах, я не знаю, но мне почему-то до невыносимости хотелось, чтобы Кондратьев все-таки не потерялся и, хотя я знал о нем тогда не больше, чем по Пясту, я как-то и верил в его благополучное уклонение от революционной кровавой остроты. Когда же для меня прояснилось то, что Пясту осталось неведомым, и когда я, собственно, познакомился с творчеством самого Кондратьева, не скрою, меня охватил восторг, и в моем сознании этот писатель никоим образом не переплелся с более крупными собратьями по перу, скажем с Достоевским и Толстым, а занял совершенно отдельное место, для меня лично в каком-то смысле и превосходящее то, которое занимали они.
Кондратьев известен мало, как и Тумба, однако ж Тумба жидковат, а Кондратьев необычайно самобытен, и именно он привел меня к мысли, что человек может найти себя в тонкой духовности помимо внешних и его собственных внутренних бурь. В определенном смысле он и сочетал меня с Ветрогонском, а когда я еще обнаружил здесь и Тумбу, карнавально обработанного на местной сцене, я по-настоящему поверил, что моя жизнь все-таки будет прожита с достойным результатом. У Тумбы действовали, среди прочих, персонажи, похожие на кондратьевских Лешего и Лешачиху, и я для простоты так и буду их называть, более того, я и Полину мысленно называл Лешачихой с тех недавних пор, как она стала изображать ее у Тумбы. Эти двое постоянно разыгрывают семейные свары, а в одной из сцен Лешачиха Тумбы делает то, чего она, разумеется, не сделала бы ни у Кондратьева, ни в реальных народных сказках, ни в жизни, - она заглатывает супруга, как удав.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51