розыскным чутьем, нюхом, интуицией, которое приходит с месяцами службы, и то не ко всякому; безотказное, надежное, как автомат Калашникова; потаенно молчащее, ждущее своего мига, подобно спусковой пружине, - оно сработало.
Припадая к самой земле, легко и быстро, как рябчик, перебежал к своему войску.
Ложись, - приказал свистящим шепотом. - Тукташев, за мной. А ты заряжай шустрей.
Он уже не принадлежал себе. Кто-то другой - властный, умелый, скрытно гнездившийся до поры в дальнем глухом уголке мозга, теперь управлял им, мгновенно выбирал из тысячи вариантов единственно правильный, отдавал команды. И Постников целиком доверился ему, как бы и мыслить перестал, а только выполнял точно и без рассуждения короткие, как электрический импульс, приказы.
Здесь он, падло. На дневку завалился, - почти с нежностью шептал ефрейтор.
Приподнявшись, они всматривались сквозь негустую ольховину в прозрачный островок из двух десятков берез, осин и кустарничка посреди обширной болотины. Там, среди кустов и папоротника, отлеживался враг. До островка, освещенного уходящим солнцем, было шагов полтораста, совсем ерунда, если по сухому и не под выстрелы. Лес, из которого они наблюдали, охватывал болотину полумесяцем, но близко к островку нигде не подходил, так что скрытно подобраться едва ли удастся. А терять ТОМУ нечего. ОН уже убил одного, завтра убьет ещё кого-нибудь. ЕМУ нужны деньги, документы, одежда еда, и ОН не остановится ни перед чем. И Постников обязан ЕГО остановить, любой ценой...
Проще всего было бы подождать, пока ОН выйдет. "По преступнику, совершающему побег с оружием в руках, огонь открывается без предупреждения". Как большинство конвойников, Постников стрелял отлично, но одно дело на стрельбище из положения лежа по фанерной "ростовой", торчащей пятнадцать - двадцать секунд, и другое - по живому человеку, который в рост не пойдет, а будет дожидаться темноты, и неизвестно, в какую сторону двинется, может, вообще к тому дальнему лесу, что отливает желто-зеленым километрах в полутора. И чего доброго, этот мерзавец улизнет в потемках. Нет, надо брать, пока светло. Но ползком не подберешься - воды, дай бог, по колено, а скорей всего, и того глубже. Значит, надо вставать и идти. И пацанов вести. А это хуже всего. Молодые - ни стрелять толком, ни перебежать грамотно. ТОТ, конечно, тоже не снайпер, его два раза в неделю на стрельбу не водили, но кто его знает? Мальчишки совсем, сынки неопытные, ненатасканные, а он их под пули подставит. По неписаному войсковому закону в таких передрягах молодые всегда позади - в оцеплении, блокировании. И попробовал бы хоть один щегол поперек деда в пекло сунуться, за уши оттаскали бы, как щенка. Не мог Постников этот нигде не записанный закон нарушить, все в нем сопротивлялось, восставало - нельзя! И потому, что приходилось этих неопытных мальчишек вести через болото под пули, в нем закипала горькая, жгучая, как изжога, злоба, даже не злоба, а звериная ненависть к подонку, затеявшему жестокую недетскую игру.
"Убью, убью суку", - билась, пульсировала единственная отчетливая мысль. Эта мысль крепла, входила в каждую клеточку тела, и Постникову сделалось как-то спокойнее, словно он нашел единственно правильный вариант решения. Да, он пойдет и убьет.
И тут до него дошло, что и пацанов он поведет не только на гибель, но и убивать. Даже если сам первыми же очередями срежет этого подонка, то и тогда на них падет его кровь. Ведь и они будут стрелять, пусть даже их пули уйдут выше - в деревья, в небо, или ниже - в болото, в землю, куда угодно, - все равно придется всю жизнь носить на себе безмерный груз пролитой крови, убийства, пусть и узаконенного боевым уставом. И что будут отвечать потом, когда собственные дети: "Папа, ты в армии кого-нибудь убил?" Как ответить? Что он сам скажет своей дочуне? Мол, необходимость, приказ предотвратить возможные тяжкие последствия? А она хлопнет ресничками, расширит глаза и полушепотом добьет: "Но ведь он был свой, русский?"
И снова слепая ненависть наполнила Постникова, подступила к горлу, как тошнота, даже дышать сделалось трудней. "Все равно убью!" Он принял окончательное решение, наверняка неправильное, как пить дать самое неразумное, но другого принять просто не смог...
- Сюда смотрит, - горячо зашептал в ухо Тукташев.
Постников прищурился, так что губы разжались и стали видны стиснутые зубы. Наконец он разглядел. ТОТ стоял за кустом, навалившись плечом на ствол березки, видно, высматривал, куда податься с наступлением сумерек, а может, услышал их голоса, насторожился...
"Маскироваться-то не умеет, не вояка, - подумал Постников. - И солнце ему в глаза, а оно уже низенько. Надо идти, пока не село".
Подполз Понтрягин, нервный, глаза бегают, в автомат вцепился, аж рука побелела. Попробовал высунуться. Ефрейтор ухватил его сзади за ремень, свалил на землю. Зло прошипел:
- Лежать. И чтоб тихо.
Глянул на Тукташева - спокоен, сосредоточен, и в глазах блеск появился. Прямо не солдат, а рысь на охоте. Распрямился, сутулиться перестал. Мужчина. Ни одного движения лишнего.
- Тебя хоть как звать, Тукташев?
- Роман, Рома.
Постников подавил раздражение. Все у них Алики, когда имя на А, или Миши, когда на М. Этот, видать, на Р. Имен своих стесняются, что ли? Или мы, дураки, сами приучили, что запомнить не можем? Стало стыдно за себя и за Тукташева. Постников уже вошел в состояние, когда обостряются все чувства и реакции, когда эмоции способны мгновенно захлестнуть и так же мгновенно исчезнуть, когда от слез до истерического хохота полторы секунды в длину.
- Мама тебя как зовет?
- Рустам.
- Ну вот, Рустам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13