Одних писателей Ивановых двадцать два человека, я специально интересовался. Вот так-то…
– У нас в классе Иванов есть, – сказал Серёжа, чтобы сгладить неловкость.
– Один Иванов – это что! В нашем подъезде в трех квартирах Ивановы живут. Один, между прочим, тоже Алексей Борисович. Почтальонка замучилась, все время письма путает. Один раз открыл конверт, начал читать: батюшки мои, какая-то тетя Вера поздравляет меня с серебряной свадьбой. Смотрю – письмо-то соседу. Побежал извиняться. Ужас до чего неприятно.
– Ну, это ничего, – сказал Серёжа. – Это же вы случайно… Алексей Борисович! А если какой-нибудь человек нарочно чужое письмо распечатывает и читает. Чтобы узнать что-нибудь про другого… Это как называется? Это очень плохо? Или… не очень?
Лицо Алексея Борисовича стало строгим и напряженным. Уж не подумал ли он, что Серёжа про себя говорит?
– Вот вопрос… Ты же не маленький, Сергей. Наверно, и сам знаешь. Тут уж как ни крути, а называется это всегда одинаково – подлость… Да ты что вскочил?
– Ну вот, – сбивчиво заговорил Серёжа. – Вот видите! Я ему так и сказал!
– Кому?
– Тихону Михайловичу. Начальнику лагеря…
4
Сначала Серёже понравилось в "Смене", хотя лагерь оказался совсем не такой, какой ему представлялся.
Раньше, когда говорили "лагерь", Серёже казалось, что это палатки и разноцветные домики, сгрудившиеся между скал и высоких черных елей. В вечернем небе – редкие звезды и яркая половинка луны. И теплый оранжевый костер у самой большой скалы рядом с говорливым ручьем.
Оказалось, что все не так. Были три длинных дома среди редких сосен, посыпанная песком площадка, мачта с флагом, высокий зеленый забор, фанерные плакаты "Солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья" и "Пионер – всем ребятам пример". Трава между соснами была вытоптана, только вдоль забора густо росли репейники и крапива.
Но все равно Серёжа не жалел, что приехал. Потому что в первый же вечер на лужайке за кухней развели костер, а вожатый третьего отряда Костя принес гитару и запел песню, от которой все притихли: песня была про очень знакомое, словно кто-то подслушал Серёжину тайну.
Только говорилось в ней не про Серёжу, а про маленького горниста.
…У горниста Алешки Снежкова
Отобрали трубу золотую.
Говорили, что сам виноват он:
По утрам потихоньку, без спросу
Подымался Алешка с кровати,
Шел на берег по утренним росам.
Разносился сигнал его странный
Над чащобою спутанных веток,
Над косматым озерным туманом,
Под оранжевым флагом рассвета…
И чтобы Алешка не нарушал режим, чтобы не разбудил кого-нибудь раньше срока, трубу у него взяли и заперли в шкаф. Ну что Алешка мог сделать? Может быть, даже плакал, закутавшись в одеяло, после отбоя, но трубу-то все равно не вернешь. Так и уснул.
Спит горнист. А что ему снится?
Может, снится, как эхо сигнала
В теплый воздух толкнулось упруго
И за черным лесным перевалом
Разбудило далекие трубы…
Тут у Серёжи, когда он слушал эту песню, каждый раз начинало щекотать в горле, и попавший под руку сосновый сучок он сжимал, как сабельную рукоять.
Захрапели встревоженно кони,
Развернулись дугой эскадроны —
И склонились тяжелые копья,
И поднялись над строем знамена.
В чистом небе – рассветная краска,
Облаков золотистые гряды.
Словно в сказке, но вовсе не в сказке
Вылетают на поле отряды.
Мчится всадников черная россыпь
Сквозь кустарник, туманом одетый,
По холодным предутренним росам
Под оранжевым флагом рассвета.
Потом были и другие песни. Но эту на каждом костре пели обязательно. И Серёжа всегда ждал ее, и заранее начинала звенеть в нем радостная тревога. Будто могло случиться чудо, и всадники из песни готовы были вырваться на поляну и встать у костра: отблески огня на мордах коней, золотые искры на уздечках, стременах и медных кольцах ножен. А лиц не видно в тени, только звезды проступают на высоких шлемах…
Однажды после костра Серёжа задержался рядом с вожатым и негромко спросил:
– Костя, а кто придумал эту песню?
– Да так… – неохотно сказал Костя. – Один человек… – И было похоже, что он смутился.
Странно. Вообще-то Костя смущался редко. Он был веселый, неутомимый, справедливый. Не выгонял ребят раньше времени из речки, таскал на плечах малышей-октябрят и никогда не кричал на мальчишек, как вожатая Серёжиного отряда с дурацким именем Гортензия.
Гортензия часто кричала, потому что в отряде не было дисциплины. Все хотели то в поход, то на речку, то футбол гонять, а проводить тематические сборы и выполнять режим никто не хотел. Гортензия из кожи лезла, чтобы добиться порядка. Но у нее ничего не получалось, хотя она изо всех сил старалась походить на старшую вожатую Евгению Семеновну.
А Костя не старался быть похожим. Он ходил в темных очках и носил зеленые шорты с широким командирским ремнем.
Все знали, что начальник лагеря Тихон Михайлович Совков недоволен Костей. Начальник считал, что взрослому человеку неприлично ходить в коротких штанах, а вожатый к тому же не имеет права носить черные очки, потому что они отделяют его от детей. Но Костя продолжал ходить в шортах, а очки ни от кого его не отделяли…
И вот когда Серёжа спросил про песню, Костя слегка растерялся. И Серёжа не стал больше спрашивать, все и так было ясно. А Костя закинул за плечо гитару и взял Серёжу за руку.
– Пойдем, Сергей… Не все ли равно, кто придумал песню? Главное, что поют…
И Серёже стало хорошо-хорошо от того, что Костя помнит, оказывается, его имя, и они идут сейчас рядом, и Костя держит его ладонь в своей ладони, а над лагерем теплый такой, тихий вечер, и луна смеется среди темных сосен…
Луна была не совсем круглая, но очень яркая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16